Господин посол

Билл Годкин, который давно ждал этого упрёка, в ответ тоже улыбнулся и продолжал покуривать трубку.

- Вам нужно побывать в Сакраменто, - продолжал посол. - Сами увидите, что сделал для нашей страны Освободитель. Считайте это официальным приглашением. Доктор Молина, надо будет потом всё оформить. Обязательно приезжайте, Билл, когда вам будет угодно. Все расходы за наш счёт. Посмотрите дома, которые правительство строит для рабочих, дороги, которые проложены за последние три года... Вы убедитесь, что наш конгресс работает без всяких помех, пресса свободна и народ счастлив. Почему вы называете моего кума диктатором? Как это возможно?

Но, увидев, что из столовой выходят под руку Фрэнсис Андерсен и Титито Вильальба, посол тут же забыл о журналисте и устремился навстречу паре, подумав с некоторым раздражением: "Неужели ей нравятся только извращённые типы?"

Д-р Молина перекинулся несколькими словами с Годкином, но вскоре был увлечён куда-то высоким господином, одетым в чёрное, наглухо застёгнутое платье с белым воротничком. Когда двое мужчин скрылись, Годкин вспомнил, кто этот священник. Конечно! Светский падре был непременным гостем на приёмах в латиноамериканских посольствах. Автор хвалебной биографии Благодетеля под названием "Портрет Трухильо", он славился своей слабостью к диктаторам и орденам, и уже был награждён Пересом Хименесом, Рохасом Пинильей, Анастасио Сомосой и Рафаэлем Леонидасом Трухильо. Судя по всему, его последняя статья о Хувентино Каррере сулила ему по меньшей мере орден Серебряной пумы.

Снова оставшись один, Годкин раскурил погасшую трубку и спросил у любимого призрака: "Как всё это объяснить, Рут? Какой дать на всё это ответ?" Жену он вспомнил такой, какой видел накануне смерти - худой и бледной, медленно угасавшей в постели. Прежде чем уйти навсегда, Рут попросила его продолжить поиски. Возможно, когда-нибудь он сумеет понять язык бога... и разместить в единственно правильном порядке прекрасные слова, которые Создатель рассеял по миру, воплотив в красках неба, величии звёзд, цветах, смехе детей, чистоте озёр, оперении птиц, тайнах морских глубин, а также наградив человека способностью любить и творить красоту... Пока Рут своим слабым голосом говорила это, ему пришла озорная мысль (ах, как он раскаивается в этом сейчас!) спросить у неё, какая роль отведена в божественном синтаксисе таким словам, как "рак", "проказа", "война", "ненависть" и "уничтожение"... Вот и сейчас Билл напрасно пытался разместить слова так, чтобы они имели смысл, хотя бы в самой примитивной фразе.

Несколько минут священник распространялся о Хувентино Каррере, с которым имел честь познакомиться во время посещения Сакраменто около года тому назад. Молина слушал его не особенно внимательно и лишь кивал время от времени. Священник его раздражал, поэтому он вздохнул с облегчением, когда тот наконец оставил его, устремившись навстречу колумбийскому послу.

Молина снова оказался в одиночестве, в своём чрезвычайно приятном одиночестве среди сотен гостей. Ему доставляло какое-то сладострастное удовольствие бродить среди людей, никого не любя, никем не интересуясь, никому не принадлежа, лишь ловя обрывки разговоров на разных языках. Какая пустота! Какое лицемерие! Его раздражала открытая улыбка советского посла, который на хорошем английском языке сообщал послу Франции о том, что до 1970 года Россия собирается высадить на Луне не менее двух космонавтов. Но и опасная наивность чиновников госдепартамента, служащих латиноамериканского бюро, всех этих "специалистов", этих верзил с телосложением атлетов и невыразительными лицами, влюблённых в статистику и полагающих, что думать за них будут электронные машины, не вызывала у него ни малейшей симпатии.

Земляки раздражали его, а иной раз и заставляли краснеть. Несколько минут назад он подслушал забавный разговор двух девушек из Сакраменто, которые стояли перед полотном Ван Гога. "Кто написал эту картину?" - спросила одна из них. Другая взглянула на подпись и сказала: "Бан Го". Первая повторила: "Банго?" - "Это тот художник, что отрезал себе ухо. Разве ты не видела фильм о нём?"

Молина почувствовал боль в спине, и ему захотелось лечь тут же, на твёрдые доски пола, чтобы боль утихла. Хорошо бы сейчас в постель. Молина взглянул на свои часы. Почти половина девятого... Посмотрел по сторонам: все вокруг с прежним энтузиазмом ели, пили, смеялись, разговаривали...

Незадолго до этого Молина видел, как Габриэль покидал приёмный зал под руку с любовницей. И этот мошенник, грубый, примитивный и наглый - посол Сакраменто в Соединённых Штатах! А что у него есть, кроме внешности и нахальства? О чём думал президент Каррера, когда назначал своего кума на этот пост? Дон Альфонсо Бустаманте, должно быть, в гробу перевернулся.

В двух шагах от себя Молина заметил посла Ганы. Красавец негр улыбнулся ему, но Молина лишь кивнул и пошёл дальше. Он не был расистом, как американцы, и всё же не очень любил негров и без всякого удовольствия встречался на приёмах с представителями новых африканских государств. Государств? Да, так теперь назывались конгломераты полуварварских, а то и совершенно диких племён. Многие сейчас твердили о "конце колониализма". Однако мир ещё пожалеет о той поре, когда солнце не заходило над Британской Империей! И так или иначе в этом нелепом размножении африканских государств виноваты интеллигенты вроде Леонардо Гриса, эти пресловутые либералы, которые только и делают, что говорят и пишут о свободе и самоопределении, будто свобода возможна там, где не осознана ответственность, где вообще нет сознательности, и будто возможно самоопределение этих псевдонаций, сформировавшихся (или деформировавшихся) из племён, которые пожирали друг друга не только в фигуральном, но и в прямом смысле слова.

Резко повернувшись, чтобы увидеть, кто так раскатисто хохочет, Молина почувствовал колющую боль, которая пронзила его от затылка до пальцев левой руки. На несколько секунд он застыл, сжав зубы и тихонько постанывая. Когда полегчало, он подумал, что лучше всего ему сейчас сесть на стул с высокой и твёрдой спинкой. Молина направился в библиотеку, моля бога (бога?), чтобы там никого не было. Он взял бы какую-нибудь книгу и читал бы, пока не кончится этот противный праздник.

Консул посмотрел вслед министру-советнику. Он не любил д-ра Молину, однако уважал его. Его, Виванко, тоже никто не любит, подумал он, вздохнув, но и не уважает. Не уважает себя даже он сам. Ведь он рогоносец. Рогоносец и трус. Все знают, что его жена спит с послом. Он чувствовал это по тому, как на него смотрят: одни с жалостью, другие с издёвкой, и очень многие с презрением.

Он повернулся и, увидев своё изображение в венецианском зеркале, обругал себя последними словами. В нём сейчас словно было заключено три человека: один, полный бешеной ярости, оскорблял другого, грустного и подавленного, а третий, осуждая оскорбителя, сочувствовал второму. Сочувствовал, но не любил.

Резко отвернувшись от зеркала, Виванко решил, что выражение слабости ему придаёт стёсанный безвольный подбородок. Он тщательно, не торопясь, протёр платком очки, надел их и отправился бродить по залу без определённой цели. Где Росалия? Где посол? Нельзя было терять их из вида, и в то же время Панчо боялся, что кто-нибудь заметит, как он за ними следит. Когда ему казалось, что кто-то догадывается, кого он разыскивает, Виванко принимал равнодушный вид и, тихонько насвистывая, опускал руку в карман, где начинал крутить бумажную трубочку.

Интерес Габриэля Элиодоро к прекрасной американке, которую привёл Титито, вызвал в Панчо странное и ему самому не понятное чувство. Если посол влюбится в белокурую красавицу и забудет Росалию, ему, Виванко, очевидно, удастся вернуть жену. Он попросит перевода в другую страну, и они начнут там новую жизнь. И в то же время он ощутил себя едва ли не оскорблённым, заметив, как Габриэль Элиодоро пожирает глазами американку и ухаживает за ней напропалую.