Знаменитость

А за ночь Алеше стало только хуже. Горло отекло сильнее. Он уже не только совсем не мог говорить. Но даже начинал задыхаться, стоило какое-то время полежать на спине.

18

На следующий день медик-отличник Вадим Малыночка снова вертел Алешу перед светом, залезая к нему в глотку разными своими никелированными штуковинами.

– Положение серьезное. Медлить больше нельзя, – с озабоченным видом изрек наш молодой доктор. – Никаких симптомов простуды. Зато явно снижается общий тонус организма. Наши шансы на успех тают с каждым днем. Надо решаться на операцию.

От слова «операция» я вздрогнул, а Алеша закаменел. Он немо смотрел на колышущиеся тюлевые занавеси балкона глазами, полными слез.

– Вот, я принес журнал, чтобы все видели, что я предлагаю, – продолжал с азартом излагать Вадим. Он действительно извлек из саквояжа какой-то журнал на иностранном языке, открыл его на странице, выделенной закладкой. Я даже не стал смотреть туда.

– Этой зимой в Берлине, в медицинской академии ГДР, под руководством профессора, не важно, как его зовут, была произведена операция по удалению опухоли на правой голосовой связке. Пациент поправился и выписан из клиники в конце февраля… Что еще раз подтверждает преимущества социалистического строя. Поскольку на западе такая операция стоила бы не менее 100 тысяч марок и по карману только пациентам из богатейшей верхушки правящих классов…

– И кто проведет такую операцию? Мы же не можем выписать из Берлина профессора, не важно, как его зовут? – подал голос Лев Рудик.

– Я проведу! – воскликнул племянник. – Здесь дано подробное клиническое описание. Сделать такую операцию не намного сложнее, чем удалить миндалины!

– А вы хоть гланды-то удаляли самостоятельно? – спросил я.

– Конечно! Два раза. На практике за это я получил отличные отметки, – без тени сомнения заявил отличник. – У меня сегодня ночное дежурство в ЛОР отделении городской больницы. После отбоя ключи от операционной – в лаборантской, в шкафчике. Я там со второго курса подрабатываю, и меня все дежурные сестры знают. Если постараться – мы все успеем подготовить… – деловито и быстро строил планы Вадим. – Вечером в институте ученый совет. Пока все преподаватели соберутся там – я возьму в лаборатории нашей кафедры необходимые инструменты…

Я видел, как Лев Рудик понемногу сдается под напором племянника. Стоит ему привести еще пару малопонятных медицинских аргументов – и наш продюсер даст добро, чтобы навсегда изуродовать голос Алеши. А сам певец, как и вчера, не реагировал на весь этот бред, словно речь шла не о его здоровье и судьбе.

– Стоп! Стоп! Это какая-то чушь! – вмешался я. Ужасно хотелось схватить всю эту троицу за шкирки, и как следует встряхнуть. – Так аборты делают криминальные. Тайком разные коновалы калечат неразумных женщин… А это какой-то голосовой аборт получается!

Однако, как будто в этой комнате все одновременно потеряли разум. Моя резкость вызвала совершенно обратную реакцию.

– Мой племянник не коновал, – мягко, но твердо возразил Рудик. – Он лучший студент у себя на курсе. И без пяти минут – отличный врач «ухо-горло-нос». И я ему верю. Если он говорит что-то – значит, знает – так оно и есть. И вообще, тут главное слово за Алешей.

Все взгляды устремились на Алешу. А тот, молча, кивнул! Я переспросил его – значит ли это, что он соглашается на операцию в  неприспособленных условиях и с таким неопытным хирургом? Он снова кивнул. И на этот раз уже не оставалось сомнений – он сделал это не машинально в прострации. Его кивок означал согласие. Я еще раз переспросил – понимает ли он, что рискует навсегда потерять голос? Даже не рискует, а точно его потеряет? И он кивнул в третий раз.

– Ну, все решено, – обрадовался студент. – Вы ничего не ели с утра? И не ешьте. Перед операцией важно, чтобы желудок был пуст. Все! Я побежал готовить операцию!.. Соберитесь к семи вечера. Я за вами заеду.

Думаю, в подъезде, когда его никто не видел, отличник должен был от восторга проскакать по лестнице на одной ножке.

Как только светило-племянник с дядей Левой ушли, я бросился к Алеше, убеждая его не уродовать себя. Говорил, что все еще не ясно. И можно же обратиться к другому врачу, пусть даже в районную поликлинику? Ведь певцу лучше засветиться перед КГБ, чем лишиться одной голосовой связки и навсегда замолкнуть?      

Алеша слушал, поматывая головой. По-моему, у него ко всему прочему были еще и заложены уши. И когда я иссяк, выложив все свои аргументы, он только потянулся к блокноту с ручкой, который предусмотрительно принес Рудик. Накорябав несколько слов, он показал мне: «Может это судьба меня так наказывает? Такая цена за все мои дела?»

Я чуть не поперхнулся, когда прочитал такое. У Алеши поехала крыша. Другого объяснения внезапному ступору вечно живого, балагурящего певца я не мог найти.

Потом, Алеша ворочался, лежа на кровати. Вадим рекомендовал ему хоть немного поспать перед операцией, чтобы набраться сил. Но певец никак не засыпал. На спине он сразу начинал задыхаться, поэтому вертелся с боку на бок, и панцирная сетка его кровати не прекращала стонать.

Наверное, и я мешал ему заснуть, шагая из угла в угол нашей комнаты. И не представляя, как остановить тот вандализм, который вот-вот произойдет с легкой руки недоучившегося, но слишком любознательного врача. Я твердо решил, что не дам произойти этой чудовищной ошибке, чего бы мне это не стоило. Только для начала я решил все-таки еще раз переговорить с Рудиком. Надеясь, что в отсутствии напористого племянника, чьи успехи в учебе производили на дядю такое вредное впечатление, мне все-таки удастся его убедить, и здравый смысл восторжествует.

– Алеша! Алеша! – потеребил я певца за плечо.    

Он только что перестал елозить. Дыхание Алеши стало ровным, хотя и с присвистом. Он открыл глаза.

– Я все-таки пойду, приведу врача, – вполголоса, но твердо пообещал я. – Только ты никуда не уходи. Будь здесь, обязательно. Пока я не вернусь – никаких операций! Сиди здесь, и дождись меня! Я обязательно буду.

Алеша кивнул, снова закрыл глаза и отвернулся к стенке. Я осторожно, на цыпочках, прокрался к двери. Но стоило мне протянуть руку, как дверь сама распахнулась навстречу.

Тяжело отдуваясь, после подъема на четвертый этаж, в нашу комнату грузно шагнул Янкель Моисеевич Шейфер. Едва не налетев на знаменитого пожилого импресарио, я остановился пораженный.

– Ну, и где таки ваши тридцать три несчасться?! – строго спросил меня Янкель, подавая авоську с яблоками и сливами. – И без вас уже вижу, – проворчал он, делая шаг в комнату и оглядываясь.

Удивленный певец, уже сидел на кровати и тер глаза. 

– Какой же вы, Алеша все-таки непрофессионал! – Громогласно, от души посетовал импрессарио. – Певец должен беречь связки, как пианисты и скрипачи берегут пальцы!

Алеша немо и виновато развел руками и попытался встать навстречу строгому старику.

– Сиди, сиди! – махнул ему Янкель Шейфер, подхватил могучей рукой ближайший стул и подсел к кровати больного. – Вот услышал, что заболел Алеша Козырный, решил навестить, гостинцев занести.

Алеша попытался что-то ответить, но его горло жалко просвистело, так, что певец поморщился от боли. Он опять что-то накорябал ручкой в блокноте и показал старому импресарио.

– «Я не настоящий певец»… – медленно разобрал, щурясь без очков Янкель Шейфер. – Да кто же такую глупость вам внушил?!.. – возмутился импресарио. – Люди любят ваши песни. За радость. За бойкие мелодии, за юморок специфический. За то, что свободные они. И подумаешь, если их не признает Союз композиторов?!.. И кто только выдумал эту глупость: делить песни на первый и второй сорт? Ерунда это. Вот артистов точно можно поделить. Есть артисты, которых публика слушает, и есть артисты, на которых публика засыпает. А все остальное – от лукавого! И не знаю я, зачем вы так хотите все поменять и отказаться от своих прежних песен? Если уж судьбой уготовано, что они у вас лучше всего получаются – так и надо их петь! Какой смысл сопротивляться божьему промыслу?..