Первые гадости. Роман про любовь и глобальную недоразвитость

Петр Прасковьевич снял телефонную трубку, поругал кого-то и освободил Сени.

— Можно бежать за трудовой книжкой? — спросила Сени.

— Сиди, отдыхай, — сказал секретарь. — Сами привезут, ты им не девочка, — и крепко задумался. Дело в том, что Молот был жаден, как Плюшкин, а билеты и еда для незваных гостей стоили денег, пусть не его, но все равно чьих-то, которые Петр Прасковьевич тоже пожалел. Он был жаден до того, что любой товар считал ерундой и посылал за ним жену, так как сам на ерунду не мог тратить.

Но тут Петр Прасковьевич таки напряг голову и изобрел выход.

— Сегодня вечером, — сказал он, — мы отправляем в Москву делегацию из пятнадцати передовиков производства. Делать им там совершенно нечего. Вот я сейчас вычеркну семерых из списка наугад, а вас впишу.

— Вот и все, — сказал он же, любуясь работой. — А кушать мы пойдем к военным неучтенных поросят. Сказал «мы», потому что тоже решил от безделья и жадности хорошо поесть и выпить.

На улице компания распалась, потому что Сени, старец Митрофаныч и Воронья принцесса решили ждать гонцов с документами, и Победа предложила им встретиться у поезда.

А в части радушно изъявили желание кормить их до смерти, по крайней мере, до политической смерти первого секретаря, и, пока готовили простой обед, переходящий в затяжной ужин, как переходящий вымпел — в переходящий вымпел с грамотой, капитан Чекрыжников, прикомандированный полковником, провел гостей экскурсией вдоль забора и рассказал о житье-бытье армии и о всем другом, что знал.

Победе совершенно не понравился капитан Чекрыжников, хватавший ее под локти и за талию без всякого повода и намека, не замечавший увертываний девушки и ковырявший в носу паузами.

— Вы знаете рядового Чудина? — спрашивала Победа.

— А вы любите вальс? — спрашивал он Победу. — Я, знаете ли, люблю смотреть на вальс, — и тут же продолжал: — Вот в это помещение нельзя входить почерневшему товарищу, а остальным ненадолго можно.

— Его зовут Карл, товарищ Чекрыжников, — обижалась Победа за друга

— Ну какой я вам товарищ! Не хочу быть просто товарищем, хочу быть ближе! Даже еще ближе! — обижался Чекрыжников.

— Между прочим, он любимый гражданин Конго и тезка Маркса.

— Между прочим, меня зовут Федя, — отвечал капитан Чекрыжников, сверкая глазками и не вынимая палец из ноздри. — И я тоже буду любимый! Буду! Буду!.. Никуда мне от этого не деться.

Обедать присели в «Красном уголке» под грамотами и при включенном телевизоре и обедали до вечера — так всем понравилось. Пили клюкву на спирте и рябину на коньяке. Простофилу не наливали, потому что вообще не хотели за стол пускать, мать его не пила, хотя уговаривали «рюмку— за полковника, рюмку— за секретаря». Победа окосела с непривычки, прочие надрались и повысили голос друг на друга. Дулемба пел что-то родное для себя и экзотическое для остальных. Капитан Чекрыжников сидел рядом с Победой, икал и хватал бедную девушку за коленки.

— Может, нам пора? — через пять минут спрашивала мать Простофила

— Всегда успеем, — отвечали офицеры, как будто им предлагали собраться на тот свет.

— Я снабдю вас в дорогу окороком и бутылкой спирта — только не уезжайте! — сказал Чекрыжников. — Пойдемте на воздух.

— Я боюсь с вами идти, — сказала Победа

— Но у меня тоже пистолет! — сказал Чекрыжников.

Победа подумала о голодных на станции, о Дулембе, который захочет похмелиться, а нечем будет, и согласилась сходить на воздух, тем более ей хотелось в одно место, а где это место — Победа не знала.

— Тут недалеко мой личный полевой штаб, — сказал Чекрыжников. — Там тоже стоит машина, на которой мы поедем кататься в окрестности.

— Но вы же пьяный! — сказала Победа, найдя место и вернувшись из него…

— Чтобы не рулить пьяным, я отдаю ключи солдату и прошу не давать мне… пьяному, — сказал Чекрыжников. — Но сегодня тоже нарушу свой приказ!

— Мы так не договаривались.

— Смирно!.. Вольно!.. Шаго-ом… Нет, оказывается, мы пришли.

— Может, вам в кустах поспать? — спросила Победа

— В кустах я мерзну, — сказал Чекрыжников. — Послушайте, почему вы заглядываетесь на солдат, когда я веду вас в свой штаб?! Мне обидно.

— А может, я вас сравниваю, — предположила Победа

— Вы не обманываете? — просиял в ночи Чекрыжников. — Ну-ка, посмотрите мне в глаза!

— Не хочу я смотреть в ваши бесстыжие глаза.

Победа поскорей залезла в полевой штаб от нахала и обнаружила Аркадия. Рядом на столе лежал младенец и фунькал. Победа никогда не видела новорожденных и приняла поросенка за дитя.

— Это твой? — спросила Аркадия.

— Нет, капитана Чекрыжникова, — ответил Аркадий.

— Щас мы его тоже закоптим на выхлопной трубе, — сказал капитан. — Прям живого, с потрохами.

— Они пахнут абрикосами, пока не обгадятся, — сказал Аркадий.

— Постойте, пожалуйста, на улице, — попросила Победа Чекрыжникова.

— Слушаюсь!.. То есть смирно! — сказал Чекрыжников, но никуда не ушел.

— Он не уйдет, — сказал Аркадий. — Он — дурак, когда пьяный. Впрочем, и трезвый — дурак. Ему можно говорить все что хочешь. Один черт, утром ничего не вспомнит.

— А что ты тут делаешь с девочками? — спросила Победа

— Тебе так сказали?

— Мне так донесли.

— Тебя обдурили, а ты и поверила, — сказал Аркадий.

— Я не до конца поверила, — сказала Победа.

— А до чего? До начала, что ли? — спросил Аркадий.

— Проводи меня на станцию: у меня поезд, — сказала Победа.

— Это — самоволка, — сказал Аркадий, — а завтра в отпуск.

— Тогда не надо, — сказала Победа. — В Москве увидимся.

— Пошли, — решил Аркадий.

Они уложили капитана Чекрыжникова на коврик по команде «Ложись!» и всю дорогу до станции целовались, поэтому поговорить не успели. Аркадий лишь сказал, что позвонит, как приедет, а Победа сказала: «Только не в дверь: у меня папа стал нервный», — и убежала к стоявшей на перроне делегации.

— Знаешь, сколько я тут заработала за год? — поделилась с ней Сени. — Тридцать одна копейка — под расчет!

— Вот эта красавица мне за дочь! — решил крепко выпивший провожающий Петр Прасковьевич Молот и обнял Победу двумя руками. — Я поеду с ней в Москву и зарегистрирую наши отношения!.. Антонину Ольговну из списка на хрен! А меня в список! Я сам поеду делегатом!.. А ты иди домой, передовик Антонина Ольговна!

— И меня в список, — попросил Иван Матренович. — Я Ленина хочу видеть.

— Он умер, — сказал первый секретарь.

— Я об этом не знал, — сказал Иван Матренович.

— Как зовут? — спросил первый секретарь. — Владимир Ильич. Вписываю… Завтра уточним пол Ленина… Залезай! Нет, стой! — сказал он вдруг. — А! Ладно! Залезай!

— Почему вагон отдельный? — спросила Победа.

— Делегации положен вагон, — сказал первый секретарь. — Передовики поедут радостно, с песнями, потому что на конференции их ждут подарки и грамоты. Они не должны мешать отдельным пассажирам мирно спать перед трудовой вахтой.

Он залез на подножку, махнул рукой машинисту, и поезд тронулся в Москву.

Необъятные фиолетовые штаны Дулембы трепыхались на ветру и хлопали, как в ладоши: то ли происшедшему, то ли от радости конца…

Вообще-то Девяток яиц больше всего на свете любил болеть простудой и стряхивать термометр, чтобы потом постукать тупым концом по ладони, набить сорок два градуса и вызвать испуг в окружающих подозрением на пневмонию. Но привязанность к Чертокозе излечила его от любви к простуде, сделала подвальным панк-певцом, и по вечерам он вместе с пудрой смывал со щек малиновые поцелуи панк-поклонниц, а ночью по заданию панк-руководителя выколупывал стекла из светофоров для цветомузыки. Слава и деньги пришли к Девятку яиц быстрее, чем Чертокоза успела ему сдаться телом на кочанах, хотя давно уже взбивала подушку и трясла простынями: ведь несмотря на красоту и стальные зубы, Чертокоза так часто пускала ветер невоздержанно, что женихи и хахали убегали от нее в открытое пространство, прослушав и пронюхав коронную трель «Наш ответ Чемберлену», и там дышали в полную грудь, один Девяток яиц ни носом, ни ушами не водил, только подсвистывал. Она уже всерьез занялась ревностью, не подозревая, какой певец однолюб и что голова его забита совсем другим. «Вот, — думал Девяток яиц, — сегодня споем в гастрольном подвале, опять насуют полные карманы бумажек. Только что от них, если участковый решил привлечь меня за тунеядство?»