Первые гадости. Роман про любовь и глобальную недоразвитость

— А меня опять замуж волокут, — пожаловалась Победа — И никакой моральной поддержки, чтобы устоять!

— Иди ко мне в дети, — предложил Макар Евграфович.

— То есть как? — удивилась Победа.

— Ну, поживешь тут где-нибудь, — объяснил глубокий старик. — Места еще на сто человек хватит.

— А кормить меня кто будет? — спросила Победа — Да и отец разыщет в два счета. Да и кошка не кормлена.

Она пошла домой, размышляя: мог Аркадий завести трех девушек или не мог? С одной стороны, он слишком занят наукой для такой глупости, с другой стороны, кто же в армии учится чему-либо, кроме боевой и политической подготовки, которая даже в импотентах распаляет инстинкты вожака-промискуитетчика?

«О, судьба завистливая! Неужели красота моя достанется Тракторовичу! Зачем только пошла я к бегемоту и встретила подлого Леню-Юру? Почему не убежала, заткнув уши? — думала Победа — Ах, Аркадий, Аркадий! Как мог ты забыть обо всем в куросмысловской казарме! Неужели три вертихвостки для тебя дороже меня одной? Даже временно, даже на расстоянии! Ты будешь рыдать у дверей загса, глядя, как я выхожу Победой Кабаевой!»

Дома она подошла к двери отцовского кабинета и услышала такой разговор: «Тракторович, зачем тебе Вероника, если честно?» — «Я Москва жить хочу. Большой ученый стать». — «А что? Правильно мыслишь. Нам нужны верные люди в науке».

Победа ушла к себе и легла в постель, даже не умывшись, в тоске и в слезах. И вот открылась дверь и вошел заутюженный и наодеколоненный Кустым Кабаев, как победитель, сел в изголовье и спросил:

— Ты знать, что мы шептать девушка в постель на ночь?

— Я все равно ничего не пойму, — ответила Победа

— Моя переводить, — прошептал Тракторович.

Поцелуй ядом проник сквозь щеку Победы, парализовав волю девушки. Она не могла и не хотела видеть, дышать, двигаться, сопротивляться, окруженная со всех сторон Кабаевым.

— Абдумбардат, — шептал Кабаев. — Абдумбардат бухтара руахунруа-хун…

«Все кончено, — подумала Победа, уходя в обморок. — Прощай, Аркадий. Верность моя сломлена, не уберег ты меня…»

Но с шумом распахнулась дверь, вбежал Василий Панкратьевич и, схватив коленопреклоненного Тракторовича за шиворот, прокричал ему на ухо:

— Помер! И этот помер! Что же будет, Кустым?! Я ведь почти ушел в горком!

— Вах-вах! — ответил Кабаев, вскакивая на ноги…

Наутро Победа успокоилась, одумалась, глядя на траур коммунистов, и решила ехать в Куросмыслов по теплой погоде, проверить все своими впечатлениями. «А если Тракторович не отвяжется до проверки, я украду его партбилет, и тогда в глазах папы он потеряет всякое значение»…

Заложив сотый полевой штаб по периметру безбрежной пашни, Аркадий, Простофил и Девяток яиц стали возводить забор, теряясь в догадках: зачем огораживать полевые штабы? Пользуясь дисциплинарными послаблениями на местности, Простофил и Девяток яиц ежедневно удирали в общежитие работниц ГРЭС и тянули с собой Аркадия.

— Ну, как можно не пить, не курить, не трахаться часто? Ну, как можно отказывать себе в мелких удовольствиях? — говорил Простофил, разводя руки от непонимания… — Ты же не сумасшедший! И не комсомольский вожак, за которым следят во сто глаз из парткома!

Но Аркадий помнил наизусть завет Веры Павловны и не давал целовать себя без любви работницам ГРЭС. Он садился на забор, доставал карманный словарик и повторял чуждые двум бездельникам звуки.

Девяток яиц, тоже имевший тягу к знаниям, но умозрительную, бесхарактерную и несистемную, сочувствовал Аркадию и махал на него рукой.

Зато Простофил заходился от крика:

— Ну, что он от этого своего знания получит?! Красный диплом?! А мы продадим забор и получим красные сберкнижки!

Часть забора они действительно продали, ссылаясь на бедность, но никто этой аферы не заметил, кроме Аркадия и покупателя.

Наконец открылось, для чего закладывались полевые штабы и строился забор: военное начальство, не довольствуясь продовольственным снабжением части и области, открыло тут свиновыпас, а полевые штабы, легко переоборудованные в погреба, ушли в собственность офицеров и, соответственно, получили кодовые названия: «Полевой штаб лейтенанта такого-то», «Полевой штаб майора такого-то»… («Такого-то» — для конспирации.) И только капитан Чекрыжников— холостой и малоежка — смастерил из полевого штаба гараж.

Объект сразу засекретили от местных жителей и выставили взвод охраны вокруг забора, а свинопасами внутри объекта назначили Аркадия и еще одного паренька — абсолютно дикого.

Девяток яиц на правах «деда» пробовал заступиться за Аркадия, но пришла весна и Девяток яиц демобилизовался.

Аркадий воспринял перемену в службе как издевательство.

— Не знаю, — сказал он дикому пареньку, — есть ли еще где-нибудь страна, в которой человека унижали бы за то, что он много знает.

Но это была напрасная обида, ибо никому из командиров не приходилось еще задумываться: «Много знает рядовой Чудин или права от лева не отличает?» — да и Аркадий скоро понял прелесть нового занятия: командную отстраненность и командную благодарность за каждый прибавленный центнер.

Однажды он взял неучтенного поросенка и пошел к замполиту, чтобы вступить в партию и коммунистом добиваться согласия Чугунова на брак.

— Вы «Свинарку и пастух» смотрели? — спросил Аркадий.

— А как же! — ответил замполит.

— Поскольку я и свинарка и пастух, то хотел бы в партию, — сказал Аркадий. — Мне по профессии положено.

— Мы поглядим, — сказал замполит, — зубри «Устав».

Но, поразмыслив на досуге, он решил, что работнику по сути «теневой» экономики в партию никак нельзя. И не желая прослыть трепачом и не желая лишиться неучтенных поросят, замполит обещал Аркадию прием под конец службы, прекрасно зная, что обманет, не покраснеет и не устыдится…

Дикий паренек, работавший с Аркадием одним кнутом, рос до армии в настолько пустой местности, что даже газеты ни разу не видел и читать-писать, конечно, не умел. И от безграмотности, без книг и телевизора дикий паренек до всего додумывался сам эмпирическим путем.

Аркадий решил поставить на нем эксперимент, подтолкнуть к изобретению письма и посмотреть, что сочинит дикий паренек.

— Как это ты все запоминаешь? — спрашивал он.

— Головой, носом, языком и руками, — отвечал дикий паренек. — Дотронусь до печки и помню, что обжегся.

— А как телефоны запоминаешь?

— А это что такое? — удивился дикий паренек.

— Расскажи мне свою жизнь, — просил Аркадий.

Дикий паренек вмещал ее всю в три предложения.

— А можешь нарисовать свою жизнь так, чтобы я понял без слов?

— Могу, только проще рассказать.

Ничего не получилось у Аркадия. Дикий паренек еще не созрел до письма и упорно не хотел устойчивые словесные понятия выражать согласованными знаками.

Изредка их навещал на «полигоне» Простофил, оставшийся в части без земляков, чтобы подобрать отмычку к какому-нибудь полевому штабу и стянуть оттуда пару бутылок наливки или настойки.

К тому времени у Простофила уже и последний ветер улетел из головы через глотку, жадно потреблявшую все подряд. Образовавшийся вакуум позволял надеяться, что Простофил станет более порядочным, пустым, но не опустившимся. Только Простофил щелкал эти надежды, как фундук, и мазал на хлеб очередной тюбик крема для бритья, в инструкции к которому было сказано, будто он «устраняет зуд в бороде и усах». Но кайф уже не забирал до восторга, от водки Простофила тошнило, конопля шла за семечки, и даже полный шприц компота из столовой асфальтобетонного завода не приносил удовольствия. Да и столовую закрыли на ремонт из-за отсутствия продуктов. Какую-то жидкую эпиляторную дрянь Простофил принял за настойку эфира и нанюхался до такой степени, что обжег бронхи и кашлял три дня, пока медбрат не прописал ему бег трусцой, как отхаркивающее.

Тогда Простофил решил свалить из армии на вольные наркоманские хлеба, нарочно порезал вены на руке и, визжа от испуга, побежал в санчасть, чтобы спасти свою жизнь и комиссоваться. И его комиссовали через три месяца под честное слово, что суицида он не повторит. Но Простофил не поехал домой, как обещал, а поселился на чердаке женского общежития, чтобы не делать никакой работы и только обирать бывших проституток.