Первые гадости. Роман про любовь и глобальную недоразвитость

А к Куросмыслову уже подтягивались старец Митрофаныч с Вороньей принцессой, а мать Простофила решила ехать в Куросмыслов на поиски комиссованного и сгинувшего сына, и Победа уже купила два билета: один — себе, другой — Карлу Дулембе, который вызвался ее сопровождать, не найдя забвения от любви у вьетнамских девушек из общежития, на двери которых висел прейскурант: «Маленькая лубов — 3 руб. Большая лубов — 5 ру.».

Видели мы уже и не раз людей, которых считают сумасшедшими, а они лишь ведут природный образ жизни. Кто скажет, что житель помойки ненормален? Тогда и вороны и крысы окажутся сумасшедшими. Почему человека, который ведет себя как кот, сразу наряжают в дурака? Что тут ненормального? Разве оба они не животные по физиологическому счету? Или каждый зверь обязан вести себя по-своему? Но мы-то, мы, люди, мы еще хотим и, как поросята, хрюкать! Нам это очень по душе. Где ж тут признак слабого ума? Нет тут стремления познать больше? Иначе писатель, с ногами забирающийся в чужую жизнь, — не псих ли? Женщина, бросившая семью ради трибуны, — здорова ли? Мужчина с вязаньем — в уме ли? Что же, всякий дополнительный маниакальный интерес — разжижение мозгов?

Ни в коем случае! И страсть Семена Четвертованного к животному электричеству — шаг трезвый и сознательный. Доказательство тому простое — старец Митрофаныч уже и сам подумывал о чем-нибудь новом, более масштабном, эксцентричном, способном в короткое время собирать толпы, тем более в пути тело его покрылось какой-то непонятной сыпью. Два дня он не чесался и не скребся, однако сыпь держалась и зудела: видимо, она имела другое происхождение. И старец умом доходил — какое: Вороньей принцессе было неизвестно, что в мире существуют другие места ночлега, кроме помоек и свалок, а Четвертованный по жизненному опыту знал, что такие места есть. Но раскрыться перед любимой ученицей, показать баню и постель, предать сочиненную им методу, бросить взятый гуж, — Семен Митрофанович не мог, поэтому терпел и с удвоенной энергией чесал зараженные участки тела. Тем более и Воронья принцесса сказала ему однажды:

— Ты мне, дяденька, свет озарил!

— Отныне зови меня отцом Светозаром, — ответил Четвертованный и, чтобы навсегда порвать с прошлым именем, выбросил паспорт и другие документы. И тут они стали неразлучны, как элементы уравнения, потому что в одиночку старец Митрофаныч походил на коммунизм, оставленный Советской властью, а Воронья принцесса— на коммунизм, оставленный без электрификации всей страны.

Но вот, наконец, прошли они табличку «Куросмыслов», увидели какие-то хибары и бетонные коробки, увидели реку Переплюйку-разливную и пошли вдоль, чтобы натолкнуться на стройку ГРЭС. Добрый одноглазик с дегенеративным профилем, в одиночку строивший то ли мост, то ли туннель и посмотревший на двуглазых, как на инопланетян: с восторгом и страхом, — объявил им, что ГРЭС совсем не у реки, а в чистом поле. Двинулись к забору в чистом поле, радостно отмечая про себя обилие помоек и трансформаторных будок вокруг, и чуть не упали в обморок, когда из ворот ГРЭС выехал трактор с пушкой вместо крыши.

— Что вы тут делаете? — миролюбиво спросил отец Светозар вахтера — ГРЭС возводите или тракторы собираете?

— А откуда мы знаем, — ответил вахтер. — Что скажут сверху, то и делаем.

— Дочка моя тут, на стройке, — сказал отец Светозар. — Забрать ее хочу.

— Это, брат, комсомольская стройка, а не пионерский лагерь, — сказал вахтер. — Отойди от ворот, не мешай выпуску готовой продукции.

Старец не стал пусто пререкаться, а зашел за угол, приставил три ящика и перевалил через забор, оставив принцессу караулить ящики и кричать: «Шухер!» — в случае чего. Там его окружили девушки в телогрейках и под дружный хохот подергали отца Светозара за что ни попадя:

— Какой заросший дяденька!..

— Пощекочи меня бородкой!..

— А дурында твоя еще жива?..

Старец еле отбился, на нюх побежал в литейный цех и чуть не помер со страха, увидев собственную жену. Но это была не жена, но тоже страшная, но хоть не настолько.

— Дочка, как ты постарела, — выдавил из себя Четвертованный.

— Отзынь, папаша, обварю, — ответила Сени, помешивая расплавленный алюминий черпаком.

Но скоро она признала отца, упала на его грудь и разлила алюминий от счастья на чьи-то ноги. А успокоившись, отправила опечаленного Светозара Митрофановича поскорей с завода и просила ждать ее у общежития.

— У меня норма, — убеждала она. — Если не выполню, Иван Матреныч в воскресенье работать заставит, а потом на лекцию пошлет, а потом одеяло отнимет и дров для печки не даст.

— Сейчас же лето! — удивился печальный отец.

— Вот летом и надо запасать, — ответила ученая Сени.

Светозар Митрофанович и Воронья принцесса поплелись к общежитию, чтобы дождаться Сени и выяснить, у каких начальников надо отбивать комсомолку, но расположились не в холле, которого не было, а сбоку — на помойке, на спинках и сиденьях, оставшихся от стульев. И откуда ни возьмись появился Простофил, поджег вонючую тряпку в мусорном баке и сел в стороне дышать вонючим дымом.

Недавно Простофил, лежа на чердаке общежития, решил, что пьющий каждый день никогда не сопьется подобно царю Митридату, которого нельзя было отравить, и стакнулся с бабушкой, гнавшей самогон бидонами. С самого начала потребления он ослеп, дальше от самогона он оглох, потом от самогона он онемел и тут только задумался, как однообразна жизнь слепо-глухо-немого, прогнал бабушку знаками и через неделю прозрел, прослух и проговор. И сразу же думать пришлось не о том, как скучна жизнь, а как ее разнообразить стимуляторами: чем бы таким уколоться, что бы выпить? В тупом отчаянье бродил Простофил по хозяйственным магазинам и аптекам и не находил новых достижений в области пятновыведения и фармакологии, пока случайно не обалдел от дыма горевшей помойки. И вот он разжился спичками, стал ходить по городу и поджигать мусорные баки, презрев недовольство ворон и голубей, а куросмысловцы, существовавшие в чаду, его игр с огнем не замечали.

Только Светозар Митрофанович, не подготовленный к такому виду наслаждений, взгромоздился на мусорный бак и, не имея воды под рукой, написал на вонючую тлеющую тряпку, а Простофил полез с кулаками на кайфоломщика, причем оба не узнали друг друга, хотя в Москве здоровались — так жизнь поменяла им физиономии! На помощь старцу примчалась Воронья принцесса, они повалили Простофила, отмолотили и покусали. Недовольный и расстроенный отполз Простофил в сторонку и, лежа под деревом, задумался над местью.

А в это время на Куросмысловскую станцию сошли с поезда, стоявшего полминуты, Победа, Дулемба и мать Простофила. В деревянной будке, напоминавшей потревоженный ураганом скирд, с вывеской «ВОКЗАЛ», Победа и мать Простофила спросили адрес общежития ГРЭС и пошли узнать: одна — где часть Аркадия, одна — где Простофил, но в одну сторону. Победа надеялась застукать на месте Аркадия с Сени или с любой «вешалкой», но еще больше надеялась не застукать.

У помойки они завершили половину поисков, потому что встретили Простофила, который лежал под деревом и тихонько переругивался со старцем Митрофанычем. Пока одни обнимались, а другие умилялись на обнимавшихся, Победа обшарила общежитие, заглянула во все комнаты, даже запертые и заколоченные — где — в замочную скважину, где — в щель — и Аркадия не нашла. Это ее почти подбодрило, если бы не отсутствие комсомолок, с которыми и отсутствие Аркадия выглядело естественным. Она думала сесть в засаду и дождаться каких-нибудь событий, но вспомнила, что у входа остался Дулемба, которого Аркадий при встрече бы опознал. Поэтому Победа вышла на улицу, и как раз подъехал автобус с решетками и одноглазый Иван Матренович выгрузил свою бригаду на ночлег. Сени глазами показала отцу, кто ее начальник и истязатель, и старец, кряхтя поднявшись с помойки, подошел к бригадиру и легонько стукнул его животным электричеством вольт на двести, чтобы тот сразу стал сговорчивей.

— Ай-ай! — сказал Иван Матренович, передернувшись.