Первые гадости. Роман про любовь и глобальную недоразвитость

— Дочку заберу, — объявил старец, — оформи ей бумаги.

Победа не стала ждать любых событий, а подошла к Простофилу, которого мать умоляла немедленно ехать в Москву, узнала, в какой стороне военная часть, и сразу пошла, забыв даже Дулембу, окруженного вспоминающими бурную юность комсомолками. «Ты похож на Н'коно!» «Он похож на М'бепу!» «Он вылитый чертик!» — только и услышала она.

Уже смеркалось, и к проходной Победа подошла впотьмах. Часовой ляпнул ей первое попавшееся на ум, будто Аркадий в составе отряда особого назначения совершает марш-бросок в неизвестном направлении и на засекреченный срок: «Может через неделю вернуться, а может через год». Победа ему не поверила, но переспрашивать то же самое у других посчитала за глупость: она бы и им не поверила. Тут часовой заманил ее в будку с совершенно очевидными намереньями, и Победа, хлопнув дверью, убежала к своему черному телохранителю.

«Завтра поговорю с другим часовым, подарю блок сигарет, — решила она на бегу, — и если не добьюсь толка — уеду к чертовой бабушке и в дальнейшей жизни положусь на случай».

У дверей общежития она застала ту же московскую команду с куросмысловцем Иваном Матреновичем, дрожавшим не столько от холода, не столько под электрическими разрядами, не столько за своих подчиненных, сколько в присутствии негра, которого Серп видел живьем впервые. Он уже смирился и предлагал отвести Сени и старца к начальству, там решить вопрос о досрочном освобождении бессрочно посланной комсомолки, и сразу отговаривался, что лучше идти с утра. В ответ отец Светозар смотрел на почерневшие тучи, задрав голову, на фонари, которые пытались загореться, но что-то им мешало, и соглашался перетерпеть ночь.

Мать Простофила сказала Победе, что утром уедет с сыном в Москву.

— Почему не сейчас? — спросила Победа.

Простофил объяснил, что ночью тут поезда ходить боятся, хотя врал, как всегда, из корыстных побуждений, а его мать предложила ночевать в гостинице. Но Иван Матренович Серп поднял ее на смех, справившись с дрожью и показав пальцем на какие-то стены без крыши и облезлую вывеску «Колхозный приют имени Мавзолея В. И. Ленина», и тогда мать Простофила, сам Простофил, Победа и Дулемба решили ночевать в комнате Сени на полу, а отец Светозар и Воронья принцесса — на помойке.

Когда в комнате Сени все заснули в максимально удобных позах, накрывшись чем попало, Простофил вспомнил, что поглощал бабушкин самогон и покупал спички в долг «химикам» с асфальтобетонного завода. «Если я сопьюсь не заплатив, — подумал он, — то ребята убьют меня с чистой совестью хоть на краю света».

Среди ночи он встал, взял сумку мамы, сумку Победы и сумку Дулембы, взял обувь и кое-какую одежду, снятую на ночь с тела, но не использованную подушкой, и отнес, как расплату, в общежитие асфальтобетонного завода, где ночь в ту пору и не ночевала, где шла гульба не на шутку, а всерьез, где Простофила попотчевали самогонкой, от которой он опять ослеп под забором…

На каникулы Кустым Кабаев уехал пасти отцовских баранов, и Василий Панкратьевич перестал на время определять с ним умозрительно судьбу дочери в домашнем туалете. Взамен Чугунов положил на сливной бачок книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» специально, чтобы озадачить гостей: уж если хозяин, сидя на унитазе, пробавляется Радищевым, то что же он читает с карандашом в комнате, сидя на стуле?

Но вот и Трофим уехал за границу в интернациональном отряде, только не класть шпалы, а собирать урожай, и Чугунов однажды, отдыхая от работы, заметил пропажу дочери из квартиры. Жена, домработница и Светлана Климова ответили ему беспутно. Первый секретарь вызвал сына эпохи домой, надеясь добиться путного от него, а Червивин пришел, встал в дверях и заплакал, как мальчик, у которого «бо-бо».

Екнуло отцовское сердце Василия Панкратьевича, а партийное совершенно напрасно смолчало, потому что не по Победе пришел лить слезы сын эпохи, а по самому себе. Оказалось, что на столе первого секретаря лежит жалоба Чищенного на Червивина и в жалобе по пунктам расписано, как издевался комсомольский вожак над бегемотом, почему зоосадистам не место в партии, и срок, в который Чищенный надеялся получить официальный ответ райкома.

Чугунов осушил ему слезы ударом кулака по столу и воплем:

— Где моя дочь?!

— Я найду, обязательно найду, только спасите меня от Чищенного.

— Ищи, — приказал Чугунов, — как хлеб ищут!

Червивин побежал к Лене-Юре за каким-нибудь советом или известием, а Василий Панкратьевич, оставшись один, занял удобную позу у окна и по законам телевизионной драмы спел грустную революционную песню.

Но Леня-Юра помог сыну эпохи лишь адресом Макара Евграфовича и еще присоветовал искать Победу в университетском общежитии, если не застанет у глубокого старика. Червивин прибежал в коммунальную квартиру, позвонил семнадцать раз и с порога стал запугивать Макара Евграфовича.

— Он вас утопит за дочь!

— Я уже тонул на сейнере, — ответил глубокий старик. — Спаслись только я и рыба, которую мы наловили.

— Он вас зарежет за дочь!

— Меня однажды пырнули острым карандашом канцелярские работники, — ответил глубокий старик.

— Он вас задушит за дочь!

— Меня семьдесят лет душат, — ответил глубокий старик, — а мне хоть бы хны.

— Тогда вас сошлют за крамольные мысли!

Макар Евграфович снял с бельевой веревки пару штопаных носков, сунул Червивину под мышку и выпроводил со скифским подарком.

«Старый дурак дал мне понять, что он пара первому секретарю», — подумал Червивин.

«Я намекнул ему, что в нашей стране люди эластичны, как носки, а носки не бывают правые и левые, они аполитичны друг для друга», — подумал глубокий старик.

Сын эпохи бросил подарок в мусоропровод и увидел Девяток яиц и девушку со стальными зубами.

— В Куросмыслов она сбежала к Аркашке, как пить дать, — подсказал Никита Чертиков.

Червивин удивился, что такая мысль не пришла в его голову, но она и не могла прийти, так как была нежелательна. «Брошу я эту Победу к едрене фене, — подумал Червивин, — привезу и брошу, а сам женюсь на дочке второго секретаря. Какая мне, в принципе, разница?» — и он пошел в райком за комсомольской путевкой в Куросмыслов, по которой кассир выписывал билеты даром.

А Девяток яиц и девушка со стальными зубами спустились в подвал, разговаривая простыми и слегка распространенными предложениями, как будто учили иностранный язык с нуля:

— Ты пойдешь сегодня со мной в кино?

— Да, я пойду сегодня с тобой в кино.

— Купишь ли ты билет в первый ряд?

— Да, я куплю билет в первый ряд…

…Хотя девушка со стальными зубами не получила ни одного стихотворного послания из армии и до недавнего времени не подозревала о существовании Девятка яиц, подружились они по весне на скорую руку. Никита Чертиков настоял на знакомстве. Сначала он отирался у овощного прилавка, отгоняя матерными вскриками недовольных и обвешанных, потом стал провожать домой на расстоянии, каждый раз минуя с угрызениями совести водительские курсы, на которые мечтал записаться, а однажды спустился следом в подвал и узнал, что девушка репетирует певицу в вокально-инструментальном ансамбле панков. Подглядывая из-за угла, он восхищался своей страстью, которая скакала по сцене, составленной из стульев, махала юбкой и даже делала отчаянные попытки снять ее и постирать в ближайшей раковине, как и следовало из песенных слов. Железные зубы панк-девицы казались вызовом обществу коммунистов и ретроградов с такими же, впрочем, зубами. Восторженный Чертиков вышел из укрытия и стал подпевать и подплясывать дуэтом, а руководитель ансамбля, мучивший гитару, подмигнул Чертикову, приглашая на стулья. Девяток яиц с разбега прыгнул к девушке со стальными зубами и, сделав несколько страшных движений телом, вызвал восторг у всей группы.

— Возьмете меня? — крикнул Чертиков.

Руководитель — повадками вылитый Простофил — остановил беспорядочную трель друзей воплем: «Ша!»