Среди людей

После доклада, завроно начались выступления.

И опять сперва говорили о восьмилетнем обучении, а затем, без всякой ощутимой связи, — обо мне. Выходили люди, которых я никогда в жизни не встречал, но они говорили обо мне так, как будто отлично знакомы с моим сокровенным внутренним содержанием.

Они сочиняли это мое внутреннее содержание, страстно дополняя друг друга. Обижаться на них невозможно было, потому что это был уже не я — тот, о котором они говорили, — а какая-то изрядная сволочь.

Странно еще, что в их выступлениях ощущалась не столько злость, сколько обыденная деловитость.

И тут вышла на трибуну Тамара.

Она была черная — в черном платье, с черным лицом.

Раньше она никогда не читала своих речей, а здесь быстро, резко прочитала две тетрадные странички и пошла на место.

Завроно объявил:

— Слово предоставляется товарищу Охотникову. Подыматься на трибуну мне не хотелось. Я встал, обернулся лицом к людям и сказал:

— Я не могу согласиться с тем, что тут говорили.

В зале поднялся шум.

Я сел.

Завроно громко сказал:

— Позор. Встаньте!

Я встал снова лицом к людям.

— Выйдите на трибуну, — велел завроно.

Я пошел к трибуне.

— Слово предоставляется Охотникову, — во второй раз объявил завроно.

Проходя мимо стола президиума, я слышал, как он шепнул кому-то: «Мальчишка! Щенок!..»

— Мне непонятно, чего от меня хотят, — сказал я в зал, проклиная свое косноязычие. — У меня есть своя точка зрения…

— Сперва надо заработать право на свою точку зрения, — прервал меня завроно.

Я спросил у него:

— Почему вы кричите на меня из президиума? По-моему, это неприлично.

Стало очень тихо.

Скрипнул стул.

Завроно встал. Ему, должно быть, казалось, что он очень грозен.

— Кто вы такой, чтоб делать мне указания?

— Учитель.

— Будете вы говорить о своих ошибках?

— Я хотел объяснить, почему не согласен… — начал я.

— Поступило предложение, — сказал завроно, — закончить прения по этому вопросу.

И я ушел из зала.

Тамара приехала домой позднее меня: когда я уже лежал в постели, слышно было, как хлопнула входная дверь.

Между нашими комнатами, у самого потолка, возле печки, есть крохотная щелка, там обвалилась штукатурка; сквозь эту щелку видно, горит ли у кого-нибудь из нас свет.

Свет в соседней комнате не зажигался. У меня — тоже.

— Не ври, ты не спишь, — сказала Тамара через стенку. — Оденься. Сейчас я к тебе зайду.

Мне не пришлось одеваться, я лежал на кровати в костюме.

Вошла Тамара.

— Пожалуйста, не воображай, — с ходу сказала она, — что ты меня переубедил. И не думай, что я тебя жалею.

Я протянул ей леденец, — за весь день у меня ничего не было во рту, кроме этих проклятых леденцов.

— Не хочу я твоих конфет, — сказала Тамара. — Тебя будут обсуждать в облоно. Мне предложили выступить. Я отказалась.

— Зря, — сказал я. — Ведь ты можешь прочитать то, что сегодня уже читала.

— Читала, — сказала Тамара. — А больше не хочу.

— Твое дело.

— Может, ты все-таки спросишь, почему я отказалась?

— Могу спросить.

— Спроси.

— Неохота, — сказал я. — Я и так понимаю, почему ты отказалась.

Она подозрительно взглянула на меня.

— Может, ты воображаешь…

— Ничего я не воображаю. Просто тебе стало противно. Вот и все. Это не так мало, когда человеку становится противно. Раньше это не имело значения, а сейчас имеет. Давай пить чай, Томка. Ты не бойся, я не пропаду.

И мы сели пить чай, и я сказал ей, что никакая сила не уберет меня из этой школы, потому что есть на свете правда, которой я добьюсь, чего бы это мне ни стоило.

ПОДАРОК

У Сергея Петровича умерла жена. После ее смерти остались у старика два больших страусовых пера, тонкие, длинные, до локтей, перчатки, три пары старинных бальных остроносых туфель и несколько платьев такого удивительного покроя, что соседка по квартире — постовой милиционер Маня, — выпросив как-то у Сергея Петровича примерить их, вернула платья, вся залившись здоровым деревенским румянцем.

Много лет назад жена работала в Театре музыкальной комедии. В те далекие времена актрисы докупали к казенному театральному гардеробу украшения, фальшивые драгоценности, нарядную одежду — все, что им было особенно к лицу. Принеся от портнихи новое платье, жена надевала его сперва дома, чтобы показать Сергею Петровичу и самой досыта насмотреться в зеркало. Он помогал ей застегивать на спине бесчисленные крохотные кнопки и крючки, а затем отходил в сторону и любовался издали. Жена совершала перед зеркалом поклоны, изысканные повороты, подбирала рукой шлейф, загадочно улыбалась, гневно хмурилась, обмахиваясь разноцветными пушистыми веерами, делала оскорбленное лицо, гордо откидывала назад голову — и все это быстро, одно за другим.

Потом, на спектакле, когда Леночка в новом наряде выходила к рампе кланяться, Сергей Петрович считал, сколько раз давали занавес. К сожалению только, у рампы рядом с женой толкалось довольно много актеров.

Оставшись одиноким, Сергей Петрович переменил комнату на меньшую, продал лишнюю мебель, но вещей жены не трогал: платья висели в шкафу на деревянных плечиках, а мелочи лежали в чемодане.

В новой квартире соседи жили дружно и не обижали старика. Жил он на свою пенсию, не капризничал; любил крепкий краснодарский чай, ванильные сухари и грибной суп. Как у всякого старика, у него были окостеневшие привычки, которые теперь уже никого не могли раздражать. Постовой милиционер в свободное время стирала ему белье, штопала носки, она жалела его за одиночество и непрактичность. Раз в месяц Сергей Петрович ходил в коммунальный банк платить по общим квартирным счетам за газ, за электричество, затем делал раскладку по комнатам; на ночь закрывал газовые краны в кухне и гасил повсюду свет.

Память его постепенно ослабевала и становилась причудливой: все отчетливей вспоминались давнишние события и куда-то просеивалось то, что случилось на днях. И отбирала эта память все самое лучшее из далекого прошлого, так, что жизнь получалась удивительно содержательной и трогательной. Перчатки, перья, платья жены были существенной частью этой прожитой жизни, и Сергею Петровичу захотелось, чтобы они не тлели зря в шкафу и чемодане.

Маня посоветовала ему обратиться в какой-нибудь театр.

— Можно выручить хорошие деньги, — сказала она. — Да где вам!.. Если бы фасон подходящий, я б сама взяла.

Сергей Петрович объяснял ей, что получать деньги за вещи жены он вообще не собирается: это было бы оскорбительно для ее памяти.

На другой день, чисто выбрившись и надев стираную рубаху с запонками, он собрался в путь; сперва надумал было взять с собой чемодан, даже выдвинул его из-под кровати и обтер пыль, но ворочать его было тяжело, а таскать и совсем невозможно.

Здание городского театра расположилось на шумной площади. Дверей в нем было много, они все стояли на запоре, кроме одной, маленькой, сбоку которой висела табличка: «Дирекция».

Сразу же за дверью, под огнетушителем, сидел худенький вахтер. Он спросил у Сергея Петровича пропуск.

— Пропуска у меня нету.

— А вы от какой организации?

— Я от себя. Моя фамилия Голубенцев.

У вахтера совсем недавно были крупные неприятности: он не впустил без пропуска какого-то сановитого представителя, тот распалился, вахтер тоже вошел в характер, и ему потом изрядно влетело; даже в месткоме его обругали чиновником. В войну вахтер был контужен и, вероятно, вследствие этого не умел быстро переходить от бдительности к борьбе с бюрократизмом.

Однако личность Сергея Петровича внушала ему доверие. Вздохнув, вахтер сказал:

— Пройдите к главному администратору.

Когда Голубенцев вошел в кабинет, главный администратор заканчивал разговор с толстяком военным. Они уже стояли по разные стороны стола и трясли друг другу руки.