Среди людей

— Чем? — спросил я.

— Во-первых, вы вернули учащимся написанные ими сочинения без оценок, тем самым дав им недвусмысленно понять, что вы считаете работу подобного рода оши-бочной.

— Но я действительно так считаю! — сказал я.

Инспекторша продолжала, перекатываясь через меня, как океанская волна через камешек:

— Сочинения, которые вы сочли ошибочными, помогли бы вам не только разобраться в грамотности учащихся, но и позволили бы вам, как воспитателю, кратчайшим путем ознакомиться с настроением класса, с его моральным уровнем и домашними условиями, то есть со всем тем комплексом, который так необходим хорошему воспитателю.

Я смотрел на нее вылупив глаза. Мне казалось, что этого не может быть — и ее не может быть, и всего того, что она говорит, не может быть.

— Во-вторых, — продолжала она, — вы поставили ученику десятого класса завышенную оценку за работу, которая содержала серьезнейшие ошибки. Я имею в виду работу Геннадия Мещерякова о Чернышевском. В этом классе у вас вообще идейный разброд.

Она сделала паузу, всматриваясь в мое окаянное лицо.

Инспекторша ждала объяснений.

Мне нужно было объяснить ей так непосильно много, что я не мог этого одолеть и молчал.

Она посмотрела на свои часы, огладила свою прическу, черты ее лица расположились в том порядке, который в результате должен давать улыбку.

— По-моему, мы с вами отлично побеседовали, — сказала инспекторша. — Примите мой дружеский совет: свое выступление на коллективе изложите в письменной форме. Это поможет вам внутренне собраться и дисциплинировать себя. Хотелось бы, чтобы ваше выступление послужило поводом к большому разговору…

Она поднялась, отвратительно приветливая, непобедимая, и пошла к дверям, громко, как солдат на параде, стуча своими дамскими каблуками. Мне захотелось, чтобы она споткнулась о порог и растянулась на полу. И не потому, что я желал ей зла, — я страстно мечтал в ту минуту, чтобы она была смешна.

Из-за двери донесся ее голос:

— Охотников произвел на меня недурное впечатление. Мне кажется, Ольга Михайловна, что у вас слабо ведется воспитательная работа с учителями…

Труднее всего мне было с Тамарой.

Она была искренне убеждена, что я заблуждаюсь, что мне нужно только «вправить мозги», и, как бы ни была болезненна эта операция, я после нее оздоровлюсь. Никаких нечистых соображений у нее не было. Она даже предложила мне просмотреть тезисы ее выступления против меня.

Я сперва отказался, но, увидев, что Тамара огорчена этим, проглядел ее листочки.

— Ну как? — спросила она. Я пожал плечами.

— Тебе, конечно, кажется, что все это глупости? — сказала Тамара. — Или, может, ты думаешь, что я вообще должна потакать твоим фокусам?

— Отвяжись, — сказал я, по-моему беззлобно.

— Наверняка тебе сейчас представляется, что тебя окружают враги. А я не могу свои личные отношения ставить выше общественных.

— Ладно, валяй, — сказал я.

— Коля, — дотронулась до моего плеча Тамара, — а ведь ты меня совсем не уважаешь, верно? Ты считаешь, что я дура?..

— Брось, Томка, — сказал я, — с чего ты это взяла? Просто в тебе есть некомплектные части. Ты собрана наспех, из старья.

— Как это, из старья? — Она обиделась.

— Ну, понимаешь, было наломано всякого, а потом второпях нас собирали из этих обломков, кого получше, а кого похуже.

— Значит, я похуже?

— Нет, ты получше.

— А кто похуже?

— Мало ли, — сказал я. — В общем-то, и они, наверно, притрутся. Жизнь заставит.

На педсовете Тамара произнесла речь согласно своим тезисам. Ее занесло немножко больше, чем следовало, я чуть было не разозлился, но взял себя в руки. Мне было почему-то жаль ее. Бывает же у детей рахит, от неправильного питания.

Выступала и Ольга Михайловна.

Она построила свою речь так бесхитростно, что хитрость ее плавала на поверхности. И школа наша преотличная, и коллектив здоровый, и все работаем над собой, и педагог педагогу — друг, товарищ и брат, а то, что товарищ Охотников совершил грубые ошибки, то это потому, что он у нас недавно, вот осознает сейчас, поварится в общем котле, и все будет в порядке.

Когда мне дали слово, я с места сказал, что не могу осознать того, с чем не согласен.

— Вы не уважаете коллектив! — крикнула инспекторша.

— Уважаю, — сказал я. — Но не настолько, чтобы идти против своей совести. Тем более что мне еще неизвестно мнение моих товарищей.

— Громкие фразы, — сказала инспекторша. — Прошу слова.

Эта зануда поднялась, налила себе воды из графина, вода клокотала и перелилась через край стакана.

Господи, чего только она не говорила обо мне!

Я слушал ее с брезгливым изумлением. Это — сперва, а потом на меня навалилась тоска. И не какая-нибудь, а злая тоска. Я больше не мог слышать голоса инспекторши, я облокотился о стол и незаметно для окружающих прижал пальцы к ушам.

Рядом со мной сидела учительница начальных классов Лидия Александровна. Я видел ее милое испуганное лицо, она выдвинулась немножко вперед, чтобы заслонить меня от директора.

В тот день больше никто не выступал, если не считать нашего физрука. Он сказал, что мои идейные ошибки не случайны, ибо, по его наблюдениям, ко мне льнут именно те ученики, которые уклоняются от занятий по физкультуре. И еще он сказал, что совершенно согласен с инспектором: к педагогу Охотникову надо присмотреться.

Я глядел на учителей, — никто не улыбнулся. А может, они и правы, и это вовсе не смешно, когда кретин имеет право голоса?

После педсовета Варвара Никифоровна попросила меня зайти к ней. Я задержался у нее недолго. По-моему, нам обоим было неловко.

— Вам интересно выслушать мое мнение? — спросила Варвара Никифоровна.

Мне было неинтересно, но я сказал, что интересно.

— Все, что говорилось о вас, Николай Семенович, глупо и мерзко. Через это надо переступить, потому что есть дети, которым вы нужны.

Я молчал, зная, что на этом она не остановится. И она понимала, что я знаю, что на этом она не остановится.

— Поверьте моему жизненному опыту, Николай Семенович. Лучше поступиться в детали, сохранив свои силы для главного.

— Спасибо, Варвара Никифоровна. Учту.

И тут я произнес глупую фразу:

— Могу быть свободным?

Она шла за мной до сеней, и в темных сенях тихо сказала:

— А может, вы и правы…

Ночью я не спал.

Я произносил речи.

Я даже вскакивал пить воду, до того неистовые речи я мысленно произносил. Они были обращены к кому-то самому умному, самому справедливому. И говорил я вовсе не о себе, — даю слово, что моя судьба меня не волновала. Он слушал меня, разгневанный, и даже произнес, когда я перевел дух:

— Продолжайте, товарищ Охотников.

Мне было удивительно легко с ним договориться, и я заснул под утро совершенно довольный.

Утром я увидел директорский приказ, в котором мне был объявлен выговор.

А через неделю состоялось районное совещание руководителей школ. От нас были вызваны Ольга Михайловна, Тамара и я.

Совещание собралось в лекционном зале Дома культуры.

В конце своего доклада о состоянии восьмилетнего обучения в нашем районе завроно упомянул меня. Я не успел уловить тот ручеек, который соединял меня с обязательным восьмилетним обучением. Вероятно, завроно и не очень заботился о нем.

Свой доклад он читал. По-моему, в этом есть какое-то бесстыдство, к которому мы привыкли. Мальчиков и девочек мы учим в школе связному изложению своих мыслей, а тут взрослый дядя бубнит знакомые всем сочетания звуков, да еще записанные не им, а кем-нибудь из инспекторов. Может, потому и надо писать все это, что говорить без мыслей гораздо трудней? Попробуй выучи наизусть пустую трескотню, да еще такую, в которой нельзя переставить ни одного слова. Тут, действительно, уже вопрос механической памяти, а она может подвести.

Говоря обо мне, завроно сперва тоже читал, но потом отклеился от своих бумаг. Из его слов получалось, что я представляю собой определенную опасность для подрастающего поколения, которому суждено жить при коммунизме. Получалась нелепость: если я выйду на трибуну и покаюсь, то мне можно доверять, а если не покаюсь, то нельзя. Но ведь что такое покаяние? Слова. Значит, если я произнесу этот ритуальный, набор покаянных слов, то я хороший, а если не произнесу, то — плохой. Но ведь я же могу произнести их неискренне? В чем же тогда смысл моего покаяния? Что-то в этом есть от религии, от лицемерия религии.