Среди людей

У нее была странная привычка спрашивать меня внезапно во время танцев:

— О чем ты сейчас подумал?

Я старался отвечать честно и точно. Иногда это бывали пустяки, а иногда мне именно в этот момент приходили в голову мысли. На пустяки она говорила:

— Господи, ну это же анекдот, до чего ты глупый!

А когда однажды я принялся излагать свою мысль, Тамара вдруг заплакала.

— Что с тобой? — испугался я.

— Ничего. Голова болит. Пойдем, пожалуйста, домой.

Домой она шла молча, я вел ее под руку, а в другой руке она несла свои туфли на высоких каблуках, завернутые в газету.

Дома она сразу повеселела, сказала, что никакая голова у нее не болела и что ей просто надоело в Доме культуры, а она боялась меня обидеть и поэтому придумала про голову.

Иногда я с ней терялся. Внезапно из нее выпирала какая-нибудь черта характера, которая ужасно портила мне настроение. Это не потому, что она выступала против меня на педсоветах. Я на совещаниях разговаривать не умею. А Тамара умеет. То есть я бы мог, вероятно, научиться произносить те слова, что она произносит, но мне как-то совестно.

Варвара Никифоровна считает, что Тамара ограниченный, хитрый человек, делающий свою карьеру.

— Поверьте моему опыту, Коля, она далеко пойдет. Если Тамаре Сергеевне надо будет переступить через своего поверженного друга, то она сделает это с легкостью, не оглядываясь.

Мне было неприятно это слушать, и я, смутившись, сказал, что не люблю, когда о моих друзьях говорят таким образом.

Я думал, что Варвара Никифоровна тоже смутится или рассердится, но она улыбнулась:

— Вы прелестный юноша, милый Коля. А жить вам будет ой как трудно!

Странный она человек, Варвара Никифоровна. Может, это характерно для многих пожилых людей. Она какая-то усталая. И от усталости ей многое представляется бессмысленным. Когда возник еще первый спор у нас на педсовете о тематических беседах, Варвара Никифоровна молчала. Она почти всегда молчит на педсоветах, — сидит и проверяет ученические тетради. А однажды я заметил, что она пишет письмо, — случайно попалась мне на глаза одна фраза из-под ее локтя: «Не ешь помидоры — от них, говорят, подагра…»

Ольга Михайловна, вероятно, тоже заметила, что старая учительница занимается чем-то посторонним, и внезапно спросила:

— А ваше мнение, Варвара Никифоровна? Она подняла свое спокойное лицо и ответила:

— Я совершенно согласна с мнением выступившего коллеги.

— Ах, да какая разница! — сказала она мне на другой день. — Неужели вы серьезно думаете, что если беседа с детьми будет называться не тематической, а как-нибудь иначе, то от этого что-то изменится? Дело ведь в том, кто, какой человек разговаривает с детьми, умеет ли он вообще беседовать с ними?

— Если он по-настоящему хороший учитель… — начал я.

— А много ли по-настоящему хороших учителей?

— Ну, вот вы, например, — сказал я.

— Перестаньте, Коля! — рассердилась Варвара Никифоровна. — Пятнадцать лет я учила молодых людей, что «Бруски» Панферова это замечательное художественное произведение. Двадцать лет я говорила им чепуху о Блоке. О Маяковском я им рассказывала так, что посредственные его стихи оказывались самыми лучшими…

— Тем не менее, — сказал я, — ваши ученики пишут вам письма по многу лет после окончания школы. Ничего, Варвара Никифоровна, мы и тогда, мальчишками, прекрасно разбирались, кто хороший учитель, а кто плохой!

— Но это же вопреки, — сказала она. — Это же несмотря. Думаете, я не знаю, какие великолепные люди прошли через мои руки! Только ради них я и жила. Может быть, никто на свете не бывает так виноват перед своим временем, как учителя…

— А вы понимали? — спросил я, и сразу пожалел об этом.

— Пощадите меня, Коля, — сказала Варвара Никифоровна.

Перед моим уходом, уже выпуская меня из дверей своей квартиры, она дотронулась до моей руки и быстро сердитым тоном произнесла:

— Я попросила бы вас не пересказывать содержание наших бесед Тамаре Сергеевне.

Иногда мне кажется, что она и мне не очень верит. Хочет верить — это я вижу, — но не очень умеет.

Черт возьми, до чего же все сложно!

А еще говорят, что у молодых людей нет жизненного опыта. Есть у нас опыт. Есть. Потому что он не только личный, но и исторический. Не на голом же месте мы родились и живем!..

Обидно представить себе, что многие остро режущие вопросы, которые меня — и не только меня — волнуют сейчас, когда-нибудь будут считаться ясными и простыми. Нас объяснят не нам, а нашим потомкам. У них, конечно, тоже будут свои сложности, а мои покажутся им пустяками.

2

С чего же все-таки началось?

Я помню, что наш директор Ольга Михайловна рассердилась на меня не сразу. Честно говоря, я сам немало постарался. Можно было быть сдержанней.

Началось все со «свободных тем».

Когда инспектор роно привезла нам их утвержденный список, то я, даже не просмотрев его, сказал в учительской, что соединение слов «свободная тема» и «утвержденная» звучит как-то противоречиво.

— В чем вы видите эту противоречивость? — спросила Ольга Михайловна.

— Мне кажется, что само понятие свободы исключает утверждение.

Ольга Михайловна взглянула на инспектора. Та сказала:

— Не поняла. Мы не утверждаем, мы рекомендуем.

Я пояснил:

— Ваши рекомендации равносильны утверждению. Особенно в напечатанном виде.

Теперь инспектор взглянула на директора, обвела взглядом учительскую, словно бы приглашая всех прислушаться к тому, что она сейчас произнесет.

— Это схоластика. Игра словами.

— Николай Семенович молодой педагог, — тревожно улыбнувшись, сказала Ольга Михайловна. — Он еще весь в поиске. Кстати, у него в классах недурная успеваемость и дисциплина.

Но инспекторшу было не так-то легко оторвать от меня: она уже держала меня в зубах.

— В Советском Союзе тысячи словесников. Значит, вы полагаете, что каждому из них следует дать возможность мудрить по-своему?

— Не должны же мы талдычить одно и то же, — сказал я.

Она обернулась всем корпусом к Ольге Михайловне:

— Какой пединститут товарищ кончал?

— Ленинградский имени Герцена, — ответил я.

— У вас своеобразная терминология.

— Я посещала уроки Николая Семеновича, — сказала Ольга Михайловна, — уроки проходят активно, учебный процесс строится правильно. В классах Николай Семенович пользуется авторитетом. — И, вероятно, для того, чтобы хоть как-нибудь оттенить мои превосходные педагогические качества, она добавила: — Есть, конечно, и слабинка: недостаточно продуманные планы воспитательской работы.

Инспектор удовлетворенно кивала головой, покуда перечислялось, какой я хороший. Легонечко насторожившись, когда дошло дело до моей слабинки, она миролюбиво произнесла:

— У Николая Семеновича еще все впереди. Кто из нас начинал без промахов… С планами я ознакомлюсь…

Не люблю я инспекторов. Их приход в школу похож на облаву. Почему-то считается, что учителя надо непременно застать врасплох — с недоливом или с недовесом.

Вообще, я не понимаю, почему сама должность человека может предопределять его правоту? Если он инспектор или инструктор, то непременно положено считать, что он умнее меня. А это разлагает нас обоих: он не терпит возражений, а я отвыкаю возражать.

Слушайте, товарищ Охотников, держите себя в рамочках. Пришли, понимаете, на готовенькое, и еще рассуждаете. Нигилист вы, товарищ Охотников.

Вранье это. И не пришел я на готовенькое. И не хочу я приходить на готовенькое. И нигилизма нету во мне ни грамма. Я понять хочу, чтобы сознательно участвовать в жизни. Нет у меня никакой другой жизни, кроме той, которой я живу среди людей…

А настоящие неприятности начались у нас в школе вскоре после отъезда инспектора. Произошли они у меня сразу в двух классах — в девятом и в десятом.

В десятом я давал сочинение по утвержденному списку. Мне не нравились те две темы, которые я выписывал на доске, но, вероятно, я еще тогда не очень точно понимал, что же мне в них не по душе.