Актриса и милиционер

ть этот ненаучно-фантастический мост между временами, и как ей это не нужно совсем. Прошлого у них не было. Надо разговаривать о том, что случилось вчера и сегодня.

- В Москве в командировке? - спросила она.

- О нет! - засмеялся Вадим Петрович. - Я уже не работаю. Я тут частным образом...

Невероятная формулировка, взятая из другого времени. Он это понял и растерялся, что такими здешними словами скрывает проблему жениной катаракты, а значит, получается, и ее самою. Стало стыдно, неловко перед ни в чем не повинной женой, и он приготовился сказать все как есть, но Нора стала рассказывать ему про "случай с балконом" и про то, что ей кажется, она знает этого упавшего мужчину. Но в словах получилось как-то неловко, неточно: ведь если то, что ей вообразилось, правда, то она знала не мужчину - ребенка. "У него от атропина были просто сумасшедшие зрачки. А сам он становился вялым и сонным"... - Это Нора уже уточнила факты, а Вадим Петрович думал: "Надо же, мы сближаемся при помощи офтальмологии. Если бы я начал объяснять, зачем я здесь... Тоже были бы глаза".

Рассказывая все вслух другому человеку, Нора вдруг поняла, что с ней сыграло шутку воображение, что все ей пригрезилось. Возможно, потому, что они репетируют абсурд. У нее не зря всегда было к нему боязливо брезгливое отношение. Сегодня, например, она заколдобилась на фразе: "Я ведь никого не стесняю, я небольшого роста". Сказала режиссеру: "Это надо с иронией? Я ведь отнюдь не маленькая". "Какая ирония? - закричал он, выскальзывая из свитера. - Это в пьесе самая психологическая фраза. Это суть". "У вас все суть, - пробурчала она в ответ. - Но у нас не радиоспектакль. Меня же видно!" "Вы что, на самом деле не понимаете?! Разве на самом деле речь идет о росте?!" "Читаю! - закричала Нора. - Читаю: "Я ведь никого не стесняю, я небольшого роста".

Хотя поняла все сама, но такая обуяла злость...

- Сама напридумала историю, - уже почти смеясь, объясняла она Вадиму Петровичу. - Этот бывший мальчик - сын моего второго мужа. Не дергайтесь, Вадим, я вас прошу. Мы давно разошлись, а потом он умер. Ведь с того Ленинграда двадцать пять лет прошло, не халам-балам, как вы считаете? - А хотела ведь не касаться прошлого.

- Двадцать шесть, - ответил он.

Она сама обозначила память. И разве он виноват, что слеза выкатилась из уголка глаза и застыла, чтоб ее приметили, под очечным ушком? Он повернул голову так, чтобы она не увидела его старческой слабости. Но она заметила и прижала его голову к себе. Вадим Петрович, траченный жизнью инженер, подрабатывающий время от времени ночным сторожем в поликлинике (выгодное для стариков место, каждый был бы ему рад), давно забыл былые мужские молодецкие эмоции. Они ушли от него давно и спокойно, как уходят выросшие дети, - уходят, оставляя чувство освобождения от милых, дорогих, но все-таки хлопот и беспокойств. "Став импотентом, я испытал чувство глубочайшего облегчения". Так или почти так говаривал в какой-то книжке Моэм. Вадим Петрович это запомнил