Мои рыжий дрозд

Бродяга не просил у Гилли советов и не очень-то прислушивался к его мнению. Это и понятно: в его глазах Гилли был лишь четырнадцатилетним мальчиком, а мы привыкли верить своим глазам. Часто Гилли думал, не стоит ли открыть Бродяге свою тайну. Это, безусловно, произвело бы сильное впечатление и, кто знает, могло удержать от бессмысленной игры с огнем, которым тот постепенно сжигал себя. Но решиться на это было трудно. К тому же Бродяга, просто не поверив, мог рассказать все другим мальчикам. Тогда Гилли мгновенно превратился бы в общее посмешище. В четырнадцать лет авторитеты обычно не очень стойки, как, впрочем, и позже. Чем доказать, что это не выдумки? Доктор Макгрене? Да он первым скажет, что Гилли врет. Был лишь один человек, знавший его по его прежней жизни — Салли Хоулм, но ведь тогда и ей придется открыться. Она поверит. Она уже, пожалуй, подозревает что-то. Во всяком случае, доказать Салли, что он говорит правду, будет легко. Но стоит ли такое затевать? Когда он был у нее, в глазах ее светилась любовь, он не мог ошибиться… Но… Внезапная мысль, мелькнувшая в голове Гилли (и в мозгу Патрика, если вы еще не забыли о нем), заставила его зло задвигать челюстями: если она так нежно смотрит на какого-то Гилли Макгрене, грош цена, значит, ее любви к нему, Патрику О’Хултаны. Да, «кричащее противоречие»,как сказал бы Михал.

Однажды вечером, когда туман над футбольным полем из белого стал голубым и удары игроков уже начали терять свою точность, Гилли молча встал со скамейки, где сидел с Бродягой, сосредоточенно сдиравшим кору с какой-то веточки, и решительно направился к ней. Вот он, высокий Георгианский дом.

— А, это ты. — Она улыбнулась. — Ну заходи.

Гилли смутился. Опять смутился. Усевшись в кресло, он начал рассказывать о школе, о том, что Хумбаба попал в больницу («у него что-то с сердцем, вдруг почему-то случился какой-то приступ, мы все так волнуемся о нем»), но ее явно не волновало состояние здоровья почтенного господина директора. Она слушала Гилли как-то рассеянно, а потом вдруг встала и подошла к буфету. Он замолчал.

— Знаешь, — она повернулась к нему, — у меня тут есть бутылка хорошего французского вина. Мы такое пили раньше, когда я была молодая. Тогда было принято устраивать вечера прямо в саду, ну, летом, конечно. Я их ужасно любила. Ты такого, наверное, и представить не можешь. И, главное, любой мог подойти, так у нас было заведено. Отец тоже любил такие вечера, он обязательно сидел со всеми, пел, смеялся, танцевал и пил очень мало. Но мы тогда выставляли только сухое вино или сидр. Виски никогда.

— Сидром тоже можно напиться, — мрачно сказал Гилли.

— Сидром? Ты что?! Это же вода почти. Нет, ничего такого не бывало. И отец всегда веселился, а ведь вообще-то был человек очень мрачный, уж поверь. Я эти вечера в саду до сих пор иногда вспоминаю. Мы с братом в Англии учились, домой приезжали только на каникулы, но этих встреч ужасно ждали. И вот в нашу честь такие вечера отец и устраивал. Я тогда еще маленькая была, но Джордж все равно охотно со мной разговаривал, танцевал со мной. Мы очень любили друг друга и были как-то очень близки… Упокой, господи, душу его!

— Но, я думаю, — Гилли нервно глотнул, — я думаю, у вас, кроме брата, были и собственные друзья.

— Да, конечно, были. — Она вздохнула. — Но не всегда эти друзья тебя, оказывается, понимают.

Она протянула ему полный стакан и села рядом с ним, сжимая бледными пальцами малиновое стекло.

— Я думаю, и у тебя самого есть друзья. И будут еще…

— Ну, — Гилли осторожно сделал глоток из своего, слишком полного стакана и торжественно поднял его, — ну, давайте, за вас и за меня, и чтобы не в последний раз!

— Я знала человека, который всегда так говорил.

— В яблоневом саду, наверное?

— Да… Ты что, опять собираешься читать мои мысли?

— Нет, нет. Простите. Это я так сказал. Я просто много думаю о вас. Вчера вы даже снились мне.

— Да? И что же я делала в твоем сне?

Гилли покраснел:

— Точно не помню.

— Надеюсь, ничего плохого?

— Нет, конечно. А у вас так не бывало ни с кем, что вдруг совершенно одновременно думаешь одно и то же? Ну, вы понимаете меня? Это бывает, если с кем-то долго живешь вместе или если у людей одинаковый склад мышления. Ох, я плохо объясняю. Мне очень запомнился ваш сад, как вы о нем рассказывали. И я решил вам принести маленький подарок. Только не обижайтесь. Я думал, вам будет приятно.

Гилли понимал, что говорит очень нескладно, и от этого смущался еще больше. Впрочем, она поймет, в этом он был уверен. Сунул руку в карман куртки и медленно вытащил маленькое яблочко.

— Вот, может быть, это напомнит вам о вашей молодости.

Он положил яблоко на стеклянную поверхность журнального столика.

— Спасибо. — Она посмотрела на Гилли. — Нет, правда, спасибо. Я до сих пор все так хорошо помню. Мне кажется иногда, я только вчера была там, молодая, счастливая.

— Вы и сейчас там. Ведь вы вспоминаете, а это главное. Человек живет своими ощущениями, только они и есть правда. Простите, мне все хочется вас спросить, но я как-то не решаюсь… С этим садом ведь связано еще что-то?.. Да? Тут есть еще некто, о ком вы тоже вспоминаете. Правда?

— Да, ты прав. Тут и рассказывать, собственно говоря, нечего. Именно поэтому мне и хотелось тебе о нем рассказать. Я думала сделать это, когда мы будем знакомы получше, Гильгамеш. Но раз уж ты такой ясновидец…

— А хотите, я опять попробую?

— Посмотрим, что у тебя получится на этот раз. Давай, если не боишься.

— Я не боюсь, — испуганно сказал Гилли, понимая, что именно сейчас должно произойти что-то очень серьезное. — Пожалуйста, дайте мне две фотографии, которые висят у вас в коридоре. Мне надо прикоснуться к ним рукой.

Она вышла из комнаты и вернулась, бережно прижимая к груди фотографии. Гилли осторожно взял их и положил себе на колени.

— Да, вот они. Они оба любили вас, но по-разному. И сами они очень разные. Один из них умер молодым, а другой дожил до глубокой старости. Но разве это была жизнь! С одним из них вы хотели связать свою судьбу, но что-то помешало.

— Религия! Он был католик.

— Только это? — Гилли был потрясен. — Вы, правда, так думаете?! Нет, нет, дело было просто в его характере.

— Ах, милый мой, — она вздохнула, — не берись судить о том, чего еще не можешь понять. Ты думаешь, если тогда не было террористов, — она явно смотрела со своей точки зрения, — то и не было никакой вражды между католиками и протестантами? Да те всегда считали себя выше нас, не знаю уж на каких основаниях. А мне тогда и в голову не приходило думать о том, что у нас с ним разные религии. Ведь Христос у всех один.

— И сейчас не думайте. Это он. — Гилли коснулся пальцем своего (теперь — чужого) лица на фотографии. — Я угадал?

— Да. Но, я сейчас думаю, может быть, тебе кто-нибудь из мальчиков рассказывал уже. Помню, я, кажется, рассказывала Эдану про Джорджа. Вот он. — Она дотронулась до фотографии, лежащей на левом колене Гилли. — Он был убит во Франции во время первой мировой войны.

Он осторожно положил фотографию Джорджа на стеклянный столик, рядом с яблоком, и, взяв вторую фотографию двумя руками, поднес ее к глазам. Бледное лицо смотрело на него недоверчиво и как-то испуганно. Салли, волнуясь, ждала, что он скажет. Нет, этот человек определенно ему нравился. Какой глубокий взгляд больших темных глаз, какие правильные линии носа и лба! Неужели он был таким? Да, Салли, пожалуй, можно было понять. Вот бы посмотреть сейчас на ее фотографии того времени! Гилли незаметно скосил глаза на сидящую рядом с ним старуху. Нет, лучше не смотреть. Он опустил фотографию на колени, чтобы Салли не заметила, как дрожат у него ноги.

— Сейчас этого человека уже нет в живых, — неожиданно для себя сказал он. — И он не жил, а существовал, прозябал, влачился по этой земле. Вы понимаете меня? У него были и друзья, и родные, но все это не то. И работы интересной у него не было. А погиб он, потому что его сбил мотоцикл. — Она невольно вскрикнула. — Нет, не бойтесь, он не успел даже ничего почувствовать. И, я думаю, лучше ему было бы попасть под этот мотоцикл лет пятьдесят назад. Я сказал, что он умер, но это не совсем так. Он как бы продолжает жить в другой жизни, в другом теле. Вы еще встретитесь с ним, я уверен.