Мои рыжий дрозд

— Но почему вы не спали?

— Не спалось, — спокойно сказал Лиам. — Вы его простите, он, наверное, не совсем понял, что имел в виду господин Хумбаба, простите нас. Уверяю, у нас полный порядок.

Обведя взглядом спальню, сестра Бонавентура молча вышла.

Оставшись одни, мальчики обступили кровать Гилли, предвкушая продолжение ночных событий: после случившегося необходимо было выработать какую-то тактику, договориться, что они завтра скажут Хумбабе, и так далее. Но Гилли неожиданно и резко прервал их, сказав, что уже поздно и лично он хочет спать. Разочарованные, мальчики стали расходиться по своим кроватям. Им было не только жалко, что «военный совет» так и не состоялся (все обсудить можно было и утром), но и страшно после всего, что они увидели, так вот сразу оставаться наедине со своими мыслями. Научиться думать в одиночку — это ведь совсем непросто.

Гилли было легче. Но думать и ему как-то не хотелось. Вправду хотелось спать. Он закрыл глаза и сразу увидел Анну. Она улыбалась ему и что-то говорила. Как тогда. Неужели он тоже нравится ей? А как же Салли? Глупости какие, какие глупости… Он засыпал, уходя куда-то далеко, где все совсем по-другому. И во сне они опять были вместе. Яблоки манили их своими блестящими боками с красными прожилками. И она смеялась… Анна? Или Салли?

Последние дни Гилли испытывал какое-то зудящее беспокойство. Он чувствовал, что Анна нравится ему все больше и больше, но не был уверен, имеет ли право в свои восемьдесят лет так позволять себе увлекаться четырнадцатилетней девочкой. К тому же, маскируясь под ее ровесника, он неизбежно обманывал ее, а любовь и ложь, как считал Гилли, точнее, как привык он считать долгие десятилетия, несовместимы. Другой причиной для беспокойства была Салли. Гилли постоянно тянуло к ней, но это влечение казалось ему самому противоестественным: какой интерес старуха может представлять для четырнадцатилетнего мальчика? Чисто исторический? Но, как ясно понимал сам Гилли, влекла не только возможность поговорить о поре его (ее? их) юности. Тогда что же? Одни проблемы накладывались на другие, и обоим, восьмидесятилетнему старику и мальчику четырнадцати лет, ничего не оставалось, как молча страдать в психологической ловушке, в которую попали они из-за этого вивисектора Макгрене.

Бродяга тоже страдал. Он, как и остальные, был влюблен в Анну и, как и остальные, не терял надежды. К тому же, он успел очень привязаться к Гилли. Ясно видя то, чего сам Гилли старался не замечать и не понимать, он жалел, что одновременно лишается и друга и надежды на взаимную любовь.

Покинув мальчиков, сестра Бонавентура, теряясь в догадках и опасениях, направилась к Хумбабе. Она застала его лежащим на диване в директорском кабинете.

— Вы меня звали?

— Ужасно… Все это так мерзко… Я… Мне сейчас так плохо…

— Что с вами? Сердце?

Он удивленно повернул к ней голову:

— Вы тут? Да, наверное, с сердцем плохо. Давит, как тисками.

«Ах, вот почему он послал за мной!» — мелькнуло в ее голове.

— Я сейчас, вы только не шевелитесь. Я ведь работала в больнице. — Она привычно захлопотала возле кровати больного, опять ощущая себя на своем месте. «Как хорошо, что он догадался послать за мной», — нежно думала она. И просидела с ним до пяти утра, пока ему не стало немного лучше.

Сразу после завтрака у двери директорского кабинета появились все восемь героев прошлой ночи, точнее — семь и один: в последнюю минуту Михал идти отказался, сказав, что он якобы вообще ни при чем. Бродяга, не надеясь на силу доводов, просто дал ему коленом под зад и толкнул в сторону ожидающего их судилища. Месть товарищей, видимо, решил для себя Михал, пострашнее директорского гнева, и он послушно побрел вместе со всеми к кабинету Хумбабы.

Гилли первым подошел к двери и решительно постучал:

— Да, да, войдите, я жду вас, — голос директора был слабым, но показался мальчикам более страшным, чем его вчерашний крик. Смущенно переглядываясь, они вошли в кабинет. Там все было точно, как в день поступления Гилли в школу, даже сумка с клюшками для гольфа, небрежно брошенная у стены. Вот только проигрыватель молчал.

Хумбаба с малиновым от злости лицом сидел в кресле. Им он сесть не предложил, впрочем, в кабинете было всего лишь два стула. Мальчикам ничего не оставалось, как обступить его кресло и, склонив головы к сухонькой фигурке директора, ждать вопросов.

Хумбаба взял со стола блокнот, открыл его, вынул из кармана ручку и, вздохнув, начал:

— Итак, в первую очередь, — он говорил медленно, будто с трудом, — я хотел бы узнать, чем вы занимались в вашей спальне, когда я вошел.

Гилли открыл рот и собрался ответить что-то очень дерзкое, но Хумбаба прервал его.

— Я тут ночью думал о том, что вчера увидел, — спокойно заговорил он, — и понял, что это было: вы решили устроить спиритический сеанс и вызвать какого-нибудь духа. Ну не так? — По растерянным лицам мальчиков он понял, что его догадки верны. — Не думайте, я успел заметить гораздо больше, чем вы предполагали. И позвольте теперь спросить вас: не приходилось ли вам когда-нибудь слышать, что тревожить покой души усопшего — это грех? Не бойтесь, в полицию я об этом сообщать не буду. — Он вздохнул. — Наказание за этот поступок назначит вам высшее правосудие. И самой страшной будет кара тому, кто был зачинщиком этого грязного занятия. Все, больше к этой теме я возвращаться не хочу. Надеюсь, эта история послужит вам уроком. Идите!

Мальчики поспешили к двери.

— Макгрене! Подожди. Я хочу поговорить с тобой. Мне кажется, ты во всей этой истории играл какую-то особую роль. Садись.

Когда прочие вышли в коридор, Гилли молча сел на предложенный ему низенький стул перед письменным столом, а Хумбаба занял кресло напротив.

— Ну, что же ты мне скажешь?

Гилли пожал плечами:

— А что я могу вам сказать?

— Пойми, дело не только в этой истории. Я давно заметил, у тебя взгляды, вкусы… слишком современные, что ли, для нашей школы. Подозреваю, ты оказываешь на других мальчиков не самое лучшее влияние. Я признаюсь тебе, не сразу вошел к вам в спальню. Многое успел услышать еще в коридоре. Вы сначала слушали Шона Маккормака. Я узнал его голос: я слышал, как он пел прямо в парке в 1932 году…

— Во время евхаристического конгресса он пел «Панис ангеликус», так, значит, вы тоже были там?

— Да, был. А ты откуда об этом знаешь?

— Мне отец рассказывал.

— Отец?

— Ну, мать, точнее. Но после всего, что вы вчера устроили, после того, как вы меня чуть не убили, я думаю, она не долго здесь задержится.

— Ты плохо, как я вижу, знаешь характер своей матери. Тут ты очень ошибаешься.

— Допустим, а вы зато ошибаетесь в другом: никакой это был не спиритический сеанс. Просто мы репетировали одну небольшую пьесу, которую потихоньку готовим, чтобы показать на Пасху.

— Что за пьеса?

Гилли смущенно потупился:

— Я сочинил. Скандал вы устроили совершенно зря. И если думаете, что ребята вам это забудут, то тут вы тоже ошибаетесь. И своему отцу про то, как вы себя ведете с учениками, я тоже обязательно расскажу. И он меня отсюда возьмет и всем вокруг расскажет, какие тут нравы среди учителей, и никто больше не захочет в эту вашу дрянную школу отдавать своих детей. И моя мать тоже уйдет от вас. Все, я кончил.

Гилли хлопнул дверью прежде, чем Хумбаба обрел дар речи.

Жидкое весеннее солнце освещало двор. Мальчики сидели на сваленных в кучу ящиках и ждали Гилли. Выйдя, он приветственно помахал им с крыльца рукой и побежал к ящикам, весело улыбаясь.

— Ну, опять тебя бил?

— Нет, все нормально. Я ему сказал, что мы будто репетировали пьесу.

— Думаешь, он поверил?

— Не знаю, против этого у него же нет никаких доказательств.

Он встал с ящика и молча пошел в сторону маленькой сосновой рощи, которая росла рядом со школой. Остальные последовали за ним.

— Знаете, — вдруг сказал он, останавливаясь, — мы должны объявить забастовку!