Пение птиц в положении лёжа

В городе появились кочующие трусы. Началось с того, что после вечера поэзии, когда метро уже не работало и не было денег на такси, мы пошли ночевать к художнице Ирке Васильевой. Это была жуткая коммуналка. Кто-то из соседей настучал. В 4 утра ворвались менты и всех нас, полуголых, весь цвет творческой интеллигенции, выгнали на мороз, на улицу. У всех потерялись во время этой акции какие-то детали гардероба.

У меня пропал сиреневый лифчик. Ну и хрен с ним, пусть менты нюхают всем отделением, если это им нравится. Красивый, в кружавчиках, лифчик. Мы всему городу рассказали о пропавшей детали одежды — ради смеха.

Вот с этого то всё и началось.

Звонит мне художник Г.:

— Слушай, а ты у меня свои трусы не оставляла?

Я удивилась. Как это возможно! Я у него никогда не раздевалась. Два раза кофе пила в углу комнаты за столом.

— Я понимаю, что это невозможно! Но я даже не знаю, что и подумать! Моя мать открывает дверцу шкафа, а оттуда выпадают женские трусики в горошек! Жена от меня давно уехала и вещей после неё никаких в шкафу не оставалось — сто процентов! Я часто в шкаф лазаю, мой шкаф мною не забыт. И кроме тебя ко мне девушки не заходят. Некому, кроме тебя, трусы было мне в шкаф подкинуть!

— В своём ли ты уме? Ты чего, думаешь, пока ты за чайником на кухню ходил, я трусы сняла и в шкаф к тебе положила? Что за бред! К тому же в горошек у меня никогда не было!

Художник Г. обомлел и сник. Странная, необъяснимая история, которая может снести крышу.

Через неделю звонит рок-певец Р.:

— Слушай, ты трусы у меня не оставляла?

— Да вы чего все, сговорились, что ли? Что за бред?

— Ну тогда, помнишь, с моим другом в моей постели резвились…

— Прямо уж и резвились. За три минуты порезвишься, пожалуй! Ну да, ваш друг напал, утащил, кое-что снял. Вот и всё, что было. Ты же помнишь, что на минуту вышел тогда из квартиры. Ничего такого не было. Домой я вернулась во всей своей одежде. Без потерь. Сто процентов. Клянусь! Что за трусы, кстати?

— Большие, белые. Приехала жена из Парижа. Стала перебирать бельё для стирки. Нашла и удивилась. Говорит, что это не её. И сын развеселился. Говорит: «О, пап, да ты крупненьких любишь!»

— Блин, блин, ну нет у меня больших белых, хоть ты тресни! Я не понимаю, что происходит! Что, блядь, за трусы отовсюду выглядывают!

— Если это не твои, то я ничего не понимаю. Это какой-то бред!

В Москве мой друг поэт Емелин показал мне большие мужские трусы.

— Чьи это? — говорит.

— Не мои!

— Я понимаю, что не твои. Но и не мои. Чьи? У Андрюхи я спрашивал, он говорит, всё на нём. Ничего не терял. Валяются тут под ногами, понимаешь ли, мать их пинает, девушка моя их пинает.

— Да это твои, просто растянулись!

— Нет, так растянуть нельзя!

Внимание, милостивые государи и сударыни! В двух столицах появились кочующие трусы. Они вносят раздор в отношения между близкими людьми. Смущают всех, заставляют сомневаться в себе и окружающих! Найдя их в своём шкафу, засовывайте их обратно.

В электричке ехал мужичок. Страшный такой, страшно одетый, со страшно загорелым лицом, с красноватыми, дико играющими глазами, будто спрашивающими: который, мол, век-то, ребята? Во рту его недоставало зубов — да и на какую пищу ему зубы, знает ли он чего, кроме хлеба да воды… Видно было, что он то ли всю жизнь пил, то ли сидел, то ли спал — в дичайшем углу жизни, типа койки мужского общежития безвестного села. Видно было, он из иной жизни занесён, что такого же точно мужичка можно было встретить и пятьдесят лет назад, и сто, и двести, и триста. Родился, жил, состарился, недоумённо глядя вокруг и ничего не замечая и не понимая, кроме простейших своих надобностей, но будучи почему-то всюду бит и презираем. За что? Зачем?

Видно, он вырос подорожником в этой жизни, в дерьме, при дороге, где вечно проходящие мимо по своим делам зачем-то задевают, не замечая даже, и больно задевают (судя по выбитым зубам), и уходят дальше, а он остаётся на прежнем месте, в сильном недоумении, сильно мятый.

Зачем такая участь, зачем такое прозябание дано, ведь не даун же, нормальный родился… «А! — вдруг осенило меня. — Такова участь подорожника, чтобы проходящие мимо разносили простодушное его семя на другие дороги, удивляясь его бесчувственному пребыванию в мире, вот зачем!»

Есть несколько мест в жизни, от которых веет глобальной тоской. Это школа, работа и медицинское учреждение. Иногда также комната, где живёшь, если живёшь не так, как хочется.

Бывает, кому-то весело в школе. Кое-кому весело на работе. Идёт туда, весело насвистывая в душе. Чем он там занимается? Сколько получает? В какую приемлемую для себя сумму оценил ежедневную потерю свободы?

Водители любят свою работу. Особенно дальнобойщики. Метаются по просторам свободы, убеждаясь — нигде особого счастья не видно, а передвигаться в мире, полном неожиданностей, приятно. Преподаватели и врачи иногда любят, но их любовь к работе оскверняет жадное государство слишком невыносимо маленькой зарплатой. Считает, что врач и педагог должны мало кушать и одеваться раз в двадцать лет. Должны сами платить за получаемое удовольствие — властвовать над небольшим коллективом людей безнаказанно и безраздельно.

Я видела дряхлого старичка, лет девяноста, который ежедневно приходил в 5 утра на родной завод и слонялся по нему или дублировал вахтёра. Прогнать его было невозможно. Он ловил свой трудолюбивый маленький кайф.

А вообще, очень мало в жизни дыр, где можешь быть свободен и счастлив. В основном всё ловушки и облезлые скучные коридоры, с редким воспоминанием о точках, где сбылось яркое хотение. Или так — крестики на блёклом поле, где пересеклись «хочу» и «могу». А в остальном — ужасные очереди какие-то. Долгое сидение, когда хочется попрыгать. Или стояние, когда не прочь прилечь. Молчание, как на торжественной линейке пионеров, когда есть желание кое-что своё сказать. И пение неверным неприличным голоском в пьяном хоре о замерзающем ямщике, когда хочется промолчать, но неудобно — сочтут гордой. Жизненная муштра. Злой дрессировщик с облезлым хлыстом, похожим на хвост крысы. В награду — ломтик пряника фабричного изготовления. Никакого там тебе индивидуального подхода…

У одной женщины муж уехал в длительную командировку. Вскоре выяснилось — она беременна. В положенный срок она родила мальчика. Назвала его Александром. Через сутки ребёнок умер. Женщину выписали из роддома только через неделю. Младенца похоронили где-то без неё. Где, как — она этим не поинтересовалась.

Приехал муж через полгода. Она не стала вдаваться в подробности, ничего ему не рассказала, так, кое-что о ничем не кончившейся беременности.

Прошло 18 лет. Детей у них не было, кроме того, прожившего один день. Мужчина тяжело заболел. Лежал парализованный, без памяти, тяжко страдал. Потом очнулся. Что-то произошло с ним. Время для него обернулось вспять. Он что-то говорил, было ясно — чувствует себя молодым мужчиной. Потом — юношей. Потом — подростком. Потом ребёнком. В последний день своей жизни он разговаривал так, как будто ему лет пять. Потом три. Два. Потом совсем что-то залепетал, обращаясь к жене как к матери. Она сидела рядом, держала его за руку, подыгрывала ему, говорила как с малышом. Потом вдруг замолчал. Как бы очнулся от своего бреда. Посмотрел на неё осознанно. Позвал по имени. Потом посмотрел куда-то рядом, будто кого-то ещё видит. Говорит: «Какой у нас хороший сын!» Она удивилась: «У нас нет сына». Он: «Ну как же, что ты говоришь. Вот он, стоит рядом с тобой, наш Александр. Какой прекрасный юноша. Он так похож на тебя. Только волосы и глаза мои. Прекрасный сын».

И умер.

Она была потрясена. Перед смертью он видел их умершего сына, как если бы он вырос, и в том возрасте, в каком он был бы сейчас, восемнадцать лет спустя, если бы не умер. И назвал его тем именем, которое он бы носил. За месяцы болезни его душа очистилась от страданий и стала видеть потусторонний мир. Тот, в котором вырастают умершие дети. Хотя и некрещёные, но прекрасные, как ангелы.