Пение птиц в положении лёжа

Полемика русских начала XX столетия напоминает войну. Какая-то ужасная брань, брань — поле брани, поле битвы. Как ужасно, интеллектуально, изобретательно умел ругаться Владимир Ильич! Так злобно умеет ругать противников только физически слабый отличник, терпящий поражение на всех других стезях. Самое кайфовое — лозунги, транспаранты и надписи на зданиях. Слово материализовавшееся. Написано из железа, бетона и стекла. Нет, не вырубишь топором. Никогда слово не было так противоположно своей духовной сущности. Никогда не было так мясисто, телесно, увесисто. Полемика как агония, как смерть незримой сущности слова, его перехода в иное.

Слово важнее дела. Слово вместо дела. Сказал — как будто сделал. Сказал — как будто поимел. Сказал — и удовлетворился, хотя бы в сознании своём поимел этот мир, неподдающийся твоему влиянию. Какое огромное количество читающих! Как много онанистов слова!

Когда я видела знаменитый лозунг «Мир. Труд. Социализм» — мне всегда хотелось его переделать. «Миф. Труп. Социализм» — небольшие такие опечатки. Мир как миф, созданный словами, «из леса слов пришёл к вам я…». Вместо труда — труп. Вместо материального труда, вместо реальных поступков, фиксируемых визуально, — трупы слов.

Труп — это то, что не трудится уже. Это следствие агона, состязания по-русски, следствие русского спора. Дойти до трупа. Говорить, говорить, и ничего не сделать. Умереть.

Сейчас, в век рекламы, полемика фирм — их стишков и картинок — это и есть война… Состязание доводит до агонии. Агонизирует предмет, который рекламируется. В результате блуда слов реальный товар оказывается таким заваленным обломками словоблудия, таким неважным, неинтересным в своей реальности, что конечный его словесный образ и изначальные качества соотносятся друг к другу, как слова и вещи в номинализме.

Съев «бабушкино масло», в котором о бабушке напоминает разве что цена, можно убедиться, что в реальном объекте нет ничего от традиции, доброты и добротности, на которой настаивает лубочная добрая старушка с экрана (и где такую только бесстыже лживую перечницу нашли!). Доверясь силе слова, употребляя рекламируемый продукт, можно сагонизировать и самому, вслед за товаром.

Изучала особенности телесного устройства. Слишком много выпила. Расплата была ужасной. Ночью начало рвать. Нестерпимое слюнотечение и дурнота сменились наконец-то крепким сжатием желудка. Дружеское пожатие желудка. Изнутри полезло всё прежде поглощённое. Интересно было наблюдать на разбрызганные по ванне извержения. Курочка с рисом, употреблённая последней из пищи перед выпивкой, исчезла полностью в кулуарах кишечника. Организм не захотел её, лакомую, отдавать. Зато овощной салатик, принятый ещё утром, вернулся весь в почти первозданном виде. Вонища от непереваренного винища была ужасна. Желудок опять крепенько сжался. О, какой умный, славный организм! Сколько у него приспособлений. Может родить, может принять внутрь, может извергнуть. Полезла страшная, соляная, кажется, кислота. Я испугалась, что будет ожог глотки. Самое неприятное — рвота через нос, высмаркивание вонючих кусочков. Промыла всё доступное воде. Стало легче.

Контрабасист обнимал пышные бёдра своего контрабаса и дёргал за струны гигантские.

Саксофонист дул в совершенно неприличную трубку, объективируя неприличную мысль кишечника. Но как иногда была нежна и проникновенна эта мысль.

Барабанщик был локомотивом и скелетом. Он брякал в свою посуду и искрился как брызжущая сперма страстного мужчины в расцвете сил.

Джаз — искусство мужиков, нападающих, покоряющих, расчётливых и коварных.

Контрабас ходил ходуном — бёдра без головы, бёдра с маленькой, крохотной, вынесенной за скобки головкой. Представление мужчины о женщине, предмет вожделеющей мысли.

Саксофон надрывался — устройство матки, ждущей самца и призывно просящей, если бы она имела голос.

Один рояль стоял — кит из древних веков. Традиции и устои — он создавал дорогу, путь — ведь должна быть крепкая основа. А то на чём плясать и от чего отталкиваться?

У контрабаса даже были прорисованы косточки тазобедренных суставов — столь сладострастно он был сделан мужчиной как женщина.

Один писатель написал в одной из своих книг об одной даме — о том, что она видела мир в узкую щель своей промежности. В этой книге все мужчины были разнообразными привлекательными двойниками автора, а все дамы — воплощением его судорожно-онанистической мечты. Но фраза о том, каким образом дама видит мир, запомнилась.

Я вспомнила одну сумасшедшую кликушу в часовне Ксении Блаженной. В принципе, то, что она говорила, было мудрым и по сути верным. «Эх, тра-та-та. О своей пизде только и думаете!» — визжала старушка.

Я глубоко задумалась. А действительно, если хозяйка о ней не подумает, то кто же ещё будет заботиться об этом? Если уж досталось — хотелось бы использовать по назначению. Конечно, бессмертие души дороже. Ради него можно расширить обзор и сменить смотровую площадку. Но женщина кое-чем отличается от мужчины. Чуть-чуть обозрев мир с новой открывшейся для неё точки зрения, она, как правило, приобретает иные заботы. Взращивание детей, забота о них радикально меняют центр обзора. Не то у мужчин.

Если бы в часовне собрались мужчины, в чём бы тогда та прорицательница их упрекала бы? Неужели их нельзя упрекнуть в том, что они видят мир, так сказать, перефразируя нашего автора, «сквозь узкую щель на наконечнике своей промежности»? Женщина идёт туда, куда ведёт её мужчина. А мужчина — как по стрелке компаса — туда, куда влечёт его намагниченный наконечник. И ничего святого для него нет. Нет нам преград ни в море, ни на суше. Ни дети, ни жена, ни инстинкт самосохранения, ни инстинкт продолжения рода — ничто не прервёт движения по азимуту. Зомби. Зомби и сын-Зорро, зоркий глазок.

Шли со знакомым по холёной, лоснящейся от свежевыстланных плиток Малой Конюшенной. Кругом — витрины дорогих магазинов и ресторанов, ухоженные деревца в круглых чугунных решётках. Посреди улицы — лежит старый стул кверху ножками. Бред! Откуда выпал? Зачем? Говорю приятелю: «Ты поэт. Сочини стихи об этом». Приятель стал говорить длинными стихами — что-то в стиле сказок Андерсена. Я говорю: «Короче надо. Лаконичнее. Погоди, я сейчас сочиню». Сочинила:

Приятель долго хохотал, стихи перестали из него вытягиваться вязкой сентиментальной струёй. Я решила ещё больше развеселить его:

Неплохое название для романа. Или для философского труда.

Жизнь как…

Жизнь как отвратный перформанс.

Жизнь как странный лепет Бога…