Пение птиц в положении лёжа

Все стареют по-разному. Одинаковое лишь в том, что стареют, как деревья. Отпадает всё случайное, остаётся ствол — самое крупное и основное от жизни. В старости все черты утрируются. У кого основным было делание добра — тот так и копошится в заботах и хлопотах, так и копошится. И всё-то у него выходит скоро, ладно, денег на всё хватает. Всё случайное отпало, осталось лишь здание важного и главного, учебник жизни. Они нарастили свой ствол добра и стареют, как дубы, сохраняясь стволом и опадая несущественными ветками. Такие старики обычно похожи на себя в детстве, в возрасте девяти-десяти лет.

А другие, старея, рассеиваются и рушатся всё больше и больше, превращаясь в форменную Бабу Ягу. Видно, плох был тот цемент, на котором была замешана жизнь этого человека. Вместо благородного пути к дао — путь ко лжи, эгоизму и копилке хлама. Ствола-то не было, или был он трухляв; так, от пня жалкого ростки тощие лезут — неприлично молодые на закате жизни, неприлично безнадёжные, не успеющие развиться в дерево и обречённые умереть слабыми и никчёмными. В таких стариках бывшего ребёнка ни за что не рассмотреть. Какое-то ужасное зрелище. Морщины, безумный, недобрый взор или обращённый внутрь себя. Взгляд пизды или разрушившейся кости.

А ведь были и они когда-то детьми.

Что такое эти старики? Не выполнившие поручения и не вырастившие ствола? Или вырастившие ствол зла, выполнившие своё злое и разрушительное предназначение? И что делать с ними, чему учиться у них?

Две дурацкие русские проблемы — «Что делать?» и «Отцы и дети» — одолевают нового русского. «Отцы» Тургенева спрашивали, что делать с «детьми». Нынешние «дети» спрашивают, что делать с «отцами» и их наследством в виде хлама, плохо построенных домов и порушенных ценностей? Рушить, расчищать, строить прочное, облагораживать. Если чёрному, никчёмному человеку дали долголетие, его следует понять.

Любят задавать вопрос: «А вы из самого Питера?» Я не понимаю, что хотят от меня узнать, удивляюсь: «Как это „из самого“? Что вы имеет в виду? Да, из самого» — «Да нет. Вы прямо из самого?» Я опять не понимала: «Вы имеете в виду, из центра ли я или же с окраины города? Ну, раньше я жила в самом центре. На берегу Обводного канала. Две остановки метро до Невского проспекта. Уж центральнее не бывает. Теперь в семи остановках. Хотя это тоже не окраина». — «Ну из самого Питера?» — продолжали что-то выпытывать из меня. Наконец до меня дошло, что пытаются узнать — из Питера ли я или же из пригорода. Не из Пикалёво, или Красного Села, или Пушкина, или Всеволожска ли я. Для них имело большое значение кипение в котле городской жизни, факт проживания «в самом», в самом что ни на есть.

В дальнейшем я не раз сталкивалась с разной степенью в почтении, которое люди испытывали к людям из «самого» центра и к жителям окраин, в пользу первых. «Ну, конечно, эта девушка из самого центра. Конечно, другое образование, воспитание, культура. Это не то, что мы». Эти суждения крайне изумляли меня. Я видела столько серых, невзрачных улиток, алкоголиков, старых дев, вонючих подзаборных спившихся бабушек-туалетчиц, проживавших в «самом» центре, юношей, загнивающих на антиквариате своих предков в квартирах с огромными потолками, бледных детей кавказской национальности, народившихся в извилинах коммуналок, — я видела всего этого столько, что никакой разницы между людьми из «центра» и с окраин я не чувствовала.

Вот блистающий грязью под ногами Невский. Вот слышна иностранная речь зевак из других стран. Вот шикарная машина стоит, из неё вылезает шикарная дама в неслабой дублёнке. Ну и что. Да ничего. В двух шагах есть лаз через обоссанные подворотни. Проход в дом, на каждом этаже которого по 20 комнат с двумя унитазами и одной ванной на 20 семей. Самый что ни на есть центр. Центральнее не бывает. Среди жильцов — половина приезжих из других городов, очевидно из завороженных магией «центра», размножившихся на берегах Невы. Есть мужчина по фамилии Кошмар. Есть пожилая алкоголичка, оба сына которой сидят в тюрьме — может быть, так решился их маленький квартирный вопрос. Мама победила. Среди жильцов — лица обоего пола, разных возрастов — от младенца в коляске, загромождающей проход, до пенсионеров, которые тот же проход периодически загромождают, но уже по другим, более неисправимым причинам. Несколько соседей помогают выносу тела из унылого лабиринта, не знающего света дня. Среди жильцов — атеист и католик, буддист и православные, коммунисты бывшие и настоящие, фашист и один предприниматель, безупречный красавец, как говорят, скрывающийся в коммуналке от наехавших на него то ли бандитов, то ли налоговой инспекции. Разные люди прилепились и вылупились в «самом» центре.

Мой приятель жил над кинотеатром «Нева». Окна его комнаты выходили на Невский, на притягательный в то время «Сайгон». Дима, одинокий молодой мужчина в цвете лет, разведённый, 10 лет провёл в «самом» центре. Каждый день он жадно и жалобно подглядывал за мельтешением жизни во всём её многообразии. Для жителя окраин побывать на Невском — это праздник, лакомство, развлечение. Долг. Центральный пункт кипения жизни. Куда, как не на Невский, выйти в самом лучшем своём прикиде? Где, как не на Невском, попытаться найти своё счастье или позевать по сторонам, помечтать о возможном счастье?

Дима наблюдал за кипением жизни из самой приближённой точки. Но, увы. Жизнь кипела рядом, бурлила, дразнила. Его ровесники щеголяли немыслимой свободой. Одевались, как хотели. Говорили о том, о чём нельзя. Делали то, что под запретом. Кто только не тёрся в «Сайгоне» в то время! Дима смотрел, вздыхал, завидовал. Ходил пить кофе, как на работу. Ничего с этого не поимел. Девушки, мужчины жили своей, чуждой ему жизнью. В свои игры его не брали. Он старел, терял волосы, набирал лишний вес, будоражась от сознания того, что в центре российской действительности, что всё самое передовое, что в России делается, — рядом с ним, на его глазах, но как в телевизоре. Не-до-ся-га-е-мо. Кричи не кричи. Дрочи не дрочи.

Дима иной раз раздевался голым, становился у окна, в надежде, что какая-нибудь живая роскошная девчонка из настоящей, всамделишной жизни увидит, что и он живой. Что он рядом. В самом центре, наизготове для самой сказочной жизни. Не получалось ни разу. Изнывающий от зависти, от жажды жизни и днём и ночью, особенно ночью — о, эти сказочные ночи на Невском! — прожил он одиноко и скучно 10 лет и с радостью переехал на Московский проспект, окнами на нежилое производственное сооружение. Навсегда отравленный тем, что подглядел, тем, о чём мечтал, но не получил. Участь переводчицы, бывшей отличницы и умницы. Всегда тереться у тел исторических личностей, быть на самом верху — но не деятелем, хозяйкой, героиней, а обслугой без имени и права своего мнения. Самое ужасное — мыслить, разум иметь, но не сметь пропищать о своём «я» вслух.

О, если бы мне комнату на Невском в то время! Какие люди ходили бы ко мне на огонёк! Какие роскошные компании клубились бы, всё самое лучшее было бы у меня! Как радостно светилось бы моё окно, как грело бы оно и согревало! Но у меня никогда не было комнаты своей. Я жила вовне, под прицелом пустынных глаз… Какая неудачная раздача декоративных даров. Какой-то жирный дьявол сидит у рога изобилия, ведающего распределением недвижимости…

Я помню проказы Диминой соседки по коммуналке на Невском, девяностолетней старухи. Её любимым развлечением было иное. Нет, не глядела в окно, наслаждаясь виртуальностью. Глядела она в коридор, в замочную скважину. Внимательно вслушивалась в звуки за стеной и за дверью. Живые люди поблизости были привлекательны для неё. Она любила подслушивать Димины оргазмы с редкими его подругами. В 3 часа ночи, в 5 утра — в любое время ночи можно было быть уверенным Диме, что он не одинок. Что за ним наблюдают. Пристально и внимательно вслушиваются. Знают о нём всё.

Во время занятий сексом, как бы Дима ни таился, как бы ни старался не издавать звуков, вредная пристальная старушка начинала дубасить ему в стену. Ругаться. «Чего шумите! Спать не дают! Иж, проститутки проклятые!» Дима громко ржал, рассказывал анекдот, похожий на правду. В любое время можно узнать, который час, часов не имея. «А как?» — «Да очень просто. Стукни кулаком в стену, и услышишь: „Ишь, проклятый! Три часа пятнадцать минут ночи уже, чего стучишь!“» Я думаю, для пожилой леди это была разновидность бесконтактного онанизма. Она побеждала естественную потребность в сне и дожидалась чужой кульминации, чтобы принять косвенное участие в ней, хотя бы на словах.