Царь-дерево

Обычно Лао Вэй просыпался чуть свет и отправлялся за овощами, заводил разговоры с крестьянами, торговавшими на свободном рынке. Горячился, ругался, грозился не покупать их товар и в конце концов уходил с пустыми руками. А на государственном рынке на овощи даже смотреть не хотелось: гнилые, лежалые. Приходилось возвращаться к частникам, овощи там были свежие, куры жирные, рыба живая. Крестьяне-торговцы, с босыми ногами, темными, как древесная кора, курили свои трубки. Нередко вместе со взрослыми торговали дети, только алчность в глазах была недетская. Лао Вэй, конечно же, уходил побежденным с поля боя, неся в руках кур, рыбу, овощи, его обвешивали, не уступали ни фэня [36], а дома его встречала рассерженная жена, которая клялась уничтожить свободный рынок. Лао Вэй тоже считал, что свободный рынок культивирует в человеке самые темные его стороны. Но обойтись без этого рынка нельзя. Все там есть, самого лучшего качества, даже большие свежие раки.

Лао Вэй вздохнул и устремил взор вдаль, где сверкала, словно усыпанная цветным жемчугом, лента рекламы на гостинице «Пэнчэн». Едва слышно доносились ритмичные звуки румбы, возможно, уже началось представление. Торговля процветает, а у нас дела все хуже и хуже.

Лао Вэй прислушался, звуки румбы повторялись снова и снова, о, эти восемь минут румбы! Нужны ли они социализму?

— Скажи, папа, что такое социализм? — спросил как-то сын, надевая джинсы, привезенные из Пекина.

— Социализм — это когда люди живут не только ради денег, — ответил Лао Вэй.

— И за еду не надо будет платить?

— Надо, только деньги не будут играть такой роли, ведь теперь у нас пока как при капитализме — идем не вперед, а назад!

— А может, это мы наступаем?!

— Негодяй! — Лао Вэй в сердцах выругался.

Сын отвернулся и скорчил рожу. А потом Лао Вэй услышал, как он на кухне сказал матери: «Отец совершенно не понимает той простой истины, что в основе всего лежит материя». Лао Вэй вспыхнул от гнева. Он несколько лет изучает революционную теорию и, видите ли, не понимает истины, а этот сопляк понимает! Поживем — увидим, чья истина восторжествует…

«Поживем — увидим, поживем — увидим. Поймешь, когда, столкнувшись с действительностью, набьешь себе шишки».

За кулисами в самом темном углу стоял Лао Сун, на его полных губах играла холодная усмешка, а со сцены доносилась песня: «Есть в мире прекрасный цветок…» Десятый день выступал ансамбль в небольшом уездном городке на юге, гастроли подходили к концу, на сегодня, на утро, было намечено выступление в городском Дворце культуры, на полдень — отъезд. Вещи были упакованы, все сидели прямо на узлах и смотрели новый фильм китайского производства. В это время из города вернулся товарищ и сообщил, что Дворец культуры расторг с ними контракт, заключив его с труппой драматического театра провинции. «У них более стабильное положение, они дают полный сбор и прибыль», — оправдываясь, заявил администратор Дворца культуры.

— Администратор, должно быть, пригласил эту труппу после того, как побывал на их представлении, — предположил Лао Сун.

— Вероломны, как гоминьдановцы! — заорал, выругавшись, Лао Вэй.

— Что проку злиться и поносить людей? — заметил Лао Сун. — Сделаем так. Я еду немедленно в город, попробую договориться. Может быть, удастся выступить после этой нахальной труппы, когда они закончат свои представления. — И он обратился к бухгалтеру: — Дайка мне сто юаней…

Лао Вэй перебил его, стукнув кулаком по столу:

— Если даже они позовут нас, ноги моей там не будет!

— Никто нас не позовет, это нужно пробить. А еще нужно разослать людей по разным местам, связаться с ближайшими заводами, шахтами, воинскими частями, маленькими городами, выступить там, пусть в качестве шефов, главное — не простаивать. В общем, надо продержаться дней пятнадцать-двадцать, а потом уже выступить во Дворце культуры.

— Не пойдет.

— Почему?

— Любое приспособленчество порочно в своей основе, хотя очень распространено в настоящее время. Уж лучше понести материальный ущерб. Придет день, я уверен, и партия наведет порядок.

Лао Сун пропустил слова Лао Вэя мимо ушей, продолжая требовать деньги. Бухгалтер колебался, не зная, как поступить, переводя взгляд с одного на другого.

— Я категорически протестую, — заявил Лао Вэй, как отрезал.

— Скажи тогда, что делать, — обратился к нему Лао Сун, выходя из себя.

— Возвращаться.

— Возвращаться? Ни с чем? Ведь нам не на что даже купить приличные места в поезде!

— Возвращаться! — уже тише повторил Лао Вэй. За весь долгий путь им удалось выступить всего десять раз, а надеялись они дать представления не только в провинциальном городе, но и в других местах, которые встретятся по дороге. Обратный билет даже на пассажирский поезд стоит восемь-девять юаней, а в труппе сто тридцать человек, это почти целый вагон, огромная сумма!

— А что будем делать по возвращении? Опять идти в отдел культуры с протянутой рукой?

— Я скажу им, что материальные соображения не главное в революции. И полагаю, что поступлю правильно.

«Поймешь, когда столкнешься с действительностью и набьешь себе шишки». Зная нрав старика, Лао Сун не стал спорить.

Продремав всю ночь в поезде, они благополучно вернулись назад. Больше половины того, что заработали, ушло. Впереди целых полгода, а денег на расходы нет. Не он один, вся труппа набьет себе шишки.

Неизвестно, какой произошел разговор в отделе культуры, но Лао Вэй после него всю неделю ходил мрачный. Еще больше постарел, ссутулился. И перестал вмешиваться в дела своего помощника, постоянно искавшего «пути к обогащению». Однажды Лао Вэй молча наблюдал, как в комнате с реквизитом художники мастерили статуэтки, потом спросил:

— А можете вы вылепить фигуру профессионального революционера?

Никто не ответил, но, когда Лао Вэй выходил, раздался смешок, а один молодой человек произнес:

— Ничего не смыслит, старый дуб.

— Не смей так говорить! Наш руководитель — человек порядочный. — К удивлению Лао Вэя, это был голос его помощника.

— Кому нужна его порядочность, из-за нее одни убытки терпим, — горячо возразил молодой человек.

— Так ведь он не нарочно. У него сердце разрывается от боли. Просто он никак не приспособится к нынешним условиям.

На глазах Лао Вэя выступили слезы. Оказывается, только Лао Сун все понимает, сочувствует ему, когда он так бесконечно одинок! В нем шевельнулось раскаяние. Он пожалел, что чуждался Лао Суна. Но ведь он в самом деле не может разобраться в происходящем. И не уверен, что все правильно. Как же быть?

Целые полмесяца между ним и Лао Суном не возникало конфликтов. Но тут приехал из Хэнани ансамбль посмотреть, как они поставили новую оперу, в порядке обмена опытом. В ансамбле оказался знакомый Лао Суна, и Лао Сун ему сказал, что эту оперу они сейчас не ставят, но могут дать для них одно представление — за плату, конечно. Могут дать и два, и три, показать партитуру, дать прослушать магнитофонные записи, показать декорации, в общем, все — но только за плату.

Лао Вэй помрачнел, а потом сказал Лао Суну:

— Так не годится. Они — наши братья по профессии, наш долг помочь им.

— Я, пожалуй, продешевил. Сколько денег у нас ушло на постановку этой оперы?

— Но ведь других мы ругаем за алчность и бессердечие. Надо вести себя достойно, — едва сдерживая гнев, ответил Лао Вэй.

— Да брось ты со своими бессердечием и алчностью! Нельзя же позволять другим богатеть за наш счет. Мы же этого не делаем! — возразил Лао Сун.

Лао Вэй промолчал.

Дней через пять из вышеупомянутого ансамбля пришли режиссер, композитор, постановщик, ведущие актеры и разместились в маленькой гостиной, чтобы посмотреть постановку. Лао Сун хотел обсудить с ними финансовые вопросы, но Лао Вэй остановил:

— Нечего обсуждать! И так заплатят. Пусть не думают, что мы обнищали.

Он распорядился напоить гостей чаем. Гости посмотрели спектакль и принялись переписывать магнитофонную запись. Лао Сун хотел им напомнить о плате, но Лао Вэй опять помешал. На другой день они пришли переписывать партитуру. И все повторилось сначала.