Новый Мир ( № 4 2007)

Таким образом, царь — это странное эфемерное бытие между неестественной и страшной человеку абсолютной властью и конечностью, смертностью царя, его подверженностью всем человеческим превратностям; об этом говорит и фольклор, и “высокая” литература барокко (эпоха, когда сформировалось русское самодержавие). В этом смысле совершенно некорректно, говоря об институте монархии, находить общую типологию между Москов­ской Русью (или любой европейской страной) и Ассирией или Древним Египтом, где царь был непротиворечиво встроен в мировую космическую систему и изолирован в своей абсолютности. Например, фараон в Египте — это и есть Гор, личность, безусловно, божественная сама по себе. Такие байки про царя, какие были возможны в русском фольклоре, совершенно немыслимы применительно к фараону.

Подводя итоги, можно сказать, что в европейской, в том числе русской традиции личность монарха принципиально отчуждена от института власти — от венца, от престола, от династического права. Сам институт монархии и все его атрибуты пребывают “в себе” как некая символическая сцепка между социальным и онтологическим. И сама царская или королевская власть амбивалентна — она, с одной стороны, санкционирована свыше, является образом небесного величия, проекцией высших космических сфер; с другой стороны, народное сознание запоминает сюжеты, когда цари или короли тщатся распространить свою власть за пределы, положенные обычаем и небесными установлениями, в таких случаях земная власть с ее притязаниями является как бы “обезьяной” власти небесной, оборачивается передразниванием ее — и становится сюжетом трагедии, фарса или карнавала.

Этой амбивалентности способствовало и иерархическое строение христианской Церкви. Наличие патриарха, папы римского или местного епископа — как бы альтернативного, параллельного государя — вбило свой клин в древний, дохристианский институт царской, королевской или княжеской власти. Наличие папы, патриарха, епископа вообще всегда очень мешало становлению абсолютизма, “сбивало с толку” народ, мешало полному “олицетворению” в фигуре властителя. Собственно, первый опыт гражданской критической рефлексии в европейском Средневековье и в авторитарном императорском строе Византии — это опыт конфликтов между монархами и епископами. Пусть только наедине с собой, но подданные должны были выбирать, с кем они, — не в смысле придворных партий, а в том смысле, какой авторитет, в чем и почему для них первичен и как оба эти начала соотносятся в моменты кризисов. Институт монархии подвергался суду — пусть редко с амвонов, но всегда через саму двойственную секулярно-церковную структуру средневекового мира. И это была своего рода школа демократии, поскольку это были первые провокационные толчки к аналитическому расщеплению существующей в Средние века политической системы, — то есть толчки к разделению частного и общественного, церковного и светского, личности и института.

7

Что касается культа личности Сталина, то это, на наш взгляд, классиче­ский пример культа республиканского правителя Нового времени. Все типологические черты этой социальной формы доведены до предела. Сталин — это миф, характерный именно для революционной и послереволюционной ситуации, периода ломки существующих устоев, и никакого отношения к монархии, к монархическому сознанию он не имеет. Мифический Сталин — выходец из народа, который упорно учился, боролся, прошел через суровые реалии “царизма”, через аресты, ссылки и т. д. — и стал, благодаря своей стальной воле и гениальности, вождем всего рабочего класса, преемником великого Ленина. Иными словами, это — классический self-made man. Его легитимность не связана ни с какой мистикой и ни с каким правом, будь то даже право престолонаследия, это — легитимность личных качеств. Он — единичен. Его почитают благодаря его исключительным качествам вождя, ведущего страну к новым свершениям. В культе Сталина всячески подчеркнута его демократичность, близость к народу — никакой внешней, ритуальной, церемониальной дистанции, которая так акцентирована в монархии, поскольку монархия, самодержавная или конституционная, — это институт принципиально инаковый по отношению к суверенитету народа. Сталин при всем своем величии довольствуется “титулом” Генерального секретаря ЦК ВКП(б), председателя Совета Народных Комиссаров. То есть формально он — всего лишь один из… Ну — секретарь, ну — председатель… Ведь все это совершенно “технические” должности. Как говорится, “не место красит человека…”

При этом в культе Сталина отсутствует единство публичной и частной жизни, характерное для фигуры монарха: монарх всегда монарх, “при исполнении” он или нет. Любое семейное событие в жизни монарха — общенацио­нального значения: помолвки, свадьбы, похороны, крестины… В старой России предписывалось и в церковной, и в частной молитве поминать не только императора, но и супругу его, и наследника, и императрицу-мать, и весь царствующий дом. Вся нация знает, кто унаследует престол, когда умрет монарх. В диктатурах эта тема — табу. Сталин также полностью исключает человеческое, частное, семейное из своего имиджа — это очень характерная черта диктатора. Потому что такие гении принципиально невоспроизводимы, их наследники — весь народ, и сами они — отцы не своим отпрыскам, а всей нации или, лучше, всем народам. Ничто “лично-семейное” не должно нарушать их эпохальность, их масштабность, их заостренность на прямом историческом действии. Типологически у Гитлера, у Ленина, у Сталина не может быть жен, не может быть наследников. Поэтому их смерть, как правило, приводит к серьезному кризису власти в стране — что, кстати, изначально призван исключить механизм монархии9.

Конечно, вызывает невольный протест объединение в одну компанию таких тиранов, как Сталин, и таких вождей демократии, как Вашингтон, — хотя портрет Вашингтона осенял в том числе и довоенные собрания американских нацистов (в чем отец американской нации, разумеется, не виноват). Да и такие диктаторы, как Кромвель или Чан Кайши, не заслуживают столь однозначной оценки, как Сталин или Гитлер. Но столь радикальное обобщение, конечно, не имеет ничего общего с намерением в очередной раз ошельмовать Новое время. Речь идет всего лишь о некой социальной форме, возникающей при наступлении буржуазной эпохи, о новом типе публич­ности, неизбежном в условиях падения старых европейских устоев и норм. Эта социальная форма (культ республиканского правителя) потом возрождается снова, с волной национальных движений в странах Азии, Латинской Америки и Африки, — когда наступает эпоха революций на периферии западного мира. Вообще этот культ республиканского лидера может возникать в самых разных ситуациях и может быть знаменем самых разных идей — как Реформы (Кромвель), так и антиклерикализма (Робеспьер), как социализма (Ленин, Сталин), национал-социализма (Гитлер), арабского социализма (Саддам Хусейн), так и реакции (Франко, Ульманис). А также как вестернизации (Ататюрк, Чан Кайши), так и “особого пути” (Сапармурад Ниязов)…

Между тем все эти явления так или иначе связаны с идеологией Нового времени, с эпохой Просвещения. Даже национал-социализм связан с Просвещением через сциентизм и производный от него социал-дарвинизм, через “суверенного” человека и пафос движения вперед. Гитлер, кстати, хотя его режим принято относить к “средневековому варварству”, был человеком, мыслящим вполне в духе XVIII века, как антиклерикал, как противник “предрассудков” в семейной морали, как сторонник всего “естественного”. Вообще, судя по его речам, германский фюрер был большим поклонником Натуры и Разума. “<…> В основе тысячелетней организации католической церкви лежит ложь и чушь”10, — говаривал он вполне в духе Вольтера. В узко­м кругу Гитлер с величайшим презрением говорил о современных ему европейских венценосцах и высказывал убеждение, что “Германский рейх должен быть республикой. Фюрера следует избирать”11. В традиционное для советской историографии определение гитлеризма как ультраправого движения следует внести поправки, поскольку Гитлер не скрывал своей ненависти к правым консерваторам и монархистам: “Именно попы и монархисты, которые также являются заклятыми врагами национального возрождения Германии, объединились в Испании для того, чтобы взять в свои руки власть над народом. Стоит ли удивляться тому, что, если однажды дело дойдет до новой гражданской войны, фалангисты и „красные” объединятся тогда, чтобы совместными усилиями покончить с монархистским и поповским отребьем”12, — заявлял он в 1942 году.