Новый Мир ( № 4 2007)

на старость приплывает в богадельню.

Ну, я свое отшастал — вверх ли, вниз ли,

вкривь-вкось, виясь плющом, фуфыря листья.

Зато спеклись две-три хороших мысли

да выкушались две-три вкусных миски.

Две-три привязанности сохранились.

Но — баста! Я допил свой кислый рислинг,

перехожу на водку, лук, редиску

и им подобные анахронизмы.

Я не шучу и не кривляюсь. Баста.

Я лучше буду пугалом на пашне,

чем егозить да шастать. Может статься,

что размножаться мне еще лет двадцать:

как множит реки дождь позавчерашний,

как с обвесенницей сползают насты

снегов по потным глинам полымястым

и вширь ятажат заиграй-овражки.

Но, в дол себя вгоняя по колено

и дальше — по мотну, по самый образ,

я уношу с собою стрехи, стены,

поделки, утварь, быт свой загуменный.

Хоть пену сдуло, но скрепило ребра.

Коль не вчера, так завтра Воскресенье,

исход, этап, разлука, разоренье.

А мне-то что! Мой узел впрок подсобран.

1997.

Монархический принцип и власть

Зибницкий Эдуард Валентинович — публицист. Родился в 1971 году. Окончил Псковский педагогический институт и Московскую высшую школу социальных и экономиче­ских наук. Сотрудник “Городской газеты для жителей Пскова”. Публиковал статьи на историософские и актуальные темы в журналах “Вестник РХД”, “Новый мир”, “Знамя” и др. изданиях.

1

Общественное мнение в нынешней России к либеральным ценностям особо не благоволит. Перед либералами, таким образом, открывается долгий и утомительный путь пока только пропаганды идей гражданского общества, правового государства — и легких побед не сулит даже этот путь. Оказалось, что народная поддержка демократов на исходе горбачевского правления не была устой­чивой и имела характер увлечения, эйфории новаторства, в лучшем случае — антибюрократического протеста, а не национальной зрелости, — впрочем, и ошибки (если не сказать хуже) правления Ельцина тоже нельзя списывать со счетов. Многие политологи уже поставили России печальный диагноз, впрочем, лишь переформулировав то, что стало традиционным суждением о России: в России слабы (или отсутствуют) демократические традиции, а всему причиной многовековая традиция единовластия, самодержавия, концентрация власти в руках одного правителя.

Оговариваются, что к положительным свойствам такого вида правления и общественного устройства относится стабильность, централизация власти, необходимая в условиях огромной и многоукладной страны. Некоторые либералы перестроечного призыва уже ищут и находят какие-то компромиссы между требованием модернизации, с одной стороны, и сохранением россий­ского авторитаризма — с другой, во имя той же стабильности и эффективности власти — именно как имманентной России государственной формы. Эту российскую “специфику” рассматривают как фактор, который нужно не только учитывать, но и использовать. И интеллектуальное, “внутреннее” оформление такого подхода, похоже, уже состоялось. Исторические аналогии к вашим услугам — и Петр I, и Наполеон, и Пиночет, и стратегия континентального Китая — линия Дэн Сяопина, и авторитарная политика Гоминьдана, приведшего Тайвань к процветанию. Напрашивается вывод, что пусть “уж оно так и идет”, раз “народу это нужно”.

Иными словами, России вменяется или инкриминируется — смотря из какого лагеря — “традиция самодержавия” и привычка подчиняться централизованной власти. На этот феномен часто указывают либералы, когда объясняют трудности перехода к правовому гражданскому обществу в России. На этом настаивают почвенники, националисты, евразийцы: что в России власть — дело серьезное, что наш государственный идеал — имперское служение, а не суета парламентских фракций, и прочее в таком духе.

Итак, говорится о многовековом монархическом самосознании, привычке именно так воспринимать власть. Тяга к сильной, тотальной, централизованной власти, желательно персонифицированной; власти, которую можно не только уважать, но и обожать, — именно это и называется “монархической традицией”. И наличие такого рода власти — чем не монархия, пусть без таких ее признаков, как особый порядок легитимности, сакральный обряд восшествия на престол, религиозное осмысление функции монарха и прочая?..

2

То, что упомянутыми выше особыми признаками монархии можно пренебречь, подтверждает, кажется, такой классик монархической мысли, как Иван Ильин. В своем блистательном трактате “О монархии и республике” он настаивает на том, что неправильно сводить монархию к формальным признакам, как, например, наследование престола, — ведь была монархическая Польша, где королей избирали на сейме; обряд “одобрения” народом кандидатуры королей сохранялся у франков, да и лучший пример в этом случае — сам институт римских императоров, имевший республиканские корни и сохранявший формальное подчинение Сенату. Единоличность власти тоже не может быть необходимым признаком монархии — поскольку были соправители, триумвиры, да те же Иван и Петр Алексеевичи под регентством Софьи отнюдь не нарушали самодержавный уклад России. И пожизненность власти — тоже не обязательна. Ильин с помощью противоречивого разнообразия исторических примеров разрушает слишком формализованный подход к монархии, делая акцент на другие признаки, скорее философские, чем формально-юридические, и среди них на первом месте стоит олицетворение — олицетворение государства, самого народа, высшей идеи в фигуре монарха1.

Вообще олицетворение — это акт символического мышления, художественного мышления, которое врождено человеку в принципе, на что, собственно, Ильин и намекает — намекает на естественность, исконность монархии. “Исторически и политически чрезвычайно интересно следить за тем, как потребность в олицетворении, проникая в душу республиканского народа, слагает сначала зародыш, потом ядро и, наконец, уклад монархии”, — продолжает он. Далее он приводит список в основном республиканских деятелей, которые стали или чуть было не стали монархами в силу врожденной “художественно одаренному народу” предрасположенности к монархии или склонности к монархической реставрации. “Так было с Александром Македонским, с Юлием Цезарем, с Октавианом Августом, с Наполеоном Бонапартом. У генерала Буланже и у маршала Мак-Магона в эпоху Третьей французской республики все остановилось в зародыше. На таком же зарождении без расцвета все остановилось и у Оливера Кромвеля в Англии, и у президента Вашингтона в Соединенных Штатах. Вспомним, что и ныне все идущие мимо его бывшей резиденции снимают шляпу и идут с непокрытой головой, как в Москве под Спасскими воротами Кремля”2. Здесь мы видим, что Ильин готов признать за монарха республиканца Бонапарта, явного узурпатора в глазах большинства монархических домов Европы того времени, поскольку культ его личности имеет сходство с монархическим. Таким образом, для Ильина дело здесь, конечно, не в королевской крови, не в древнем праве и не в традиции. Того же Бонапарта он приводит в качестве примера самосо­знания монарха (“моя армия”, “мой флот”).

Между тем в другом месте Иван Ильин развенчивает республику: “Республиканская форма узаконивает стремление предприимчивого гражданина к захвату государственной власти. Она поощряет властолюбие и прямо предпосылает честолюбие; она развязывает политический карьеризм <…>” — и ниже: “<…> захват власти в республике бывает ограничен пределами известной должности; однако ловкие политики умеют расширить эти пределы и добиться полноты власти, подобно Сулле, Марию, Помпею, Юлию Цезарю, Октавиану Августу, Кромвелю, Наполеону I, Наполеону III, Пилсудскому, Муссолини, Гитлеру, Ульманису и другим”3.