Новый Мир ( № 4 2007)

Для вящей полноты добавим, что — и это не случайное совпадение — сценарий фильма “Дом, в котором я живу” предназначался именно М. Хуциеву и перешел к другим режиссерам волею обстоятельств.

Не зря режиссеры поселили своих героев в этом районе. Не зря и стихотворец поселил своего героя в этом месте. Он многое хотел подчеркнуть и самим названием, и ассоциациями, им навеянными, он создавал для героя особый контекст. Район Рогожской заставы был старым рабочим районом, именно там находятся прославленный завод “Серп и молот” (в памяти старожилов — “Гужон”) и железнодорожная станция Москва-Сортировочная.

Автор окружает своего героя узнаваемыми реалиями. Более того, реалии оставались пусть и не новыми, но отчетливо ощущаемыми, эстетически и этически значимыми и через несколько десятилетий. Н. С. Хрущев, в силу возможностей пытаясь анализировать хуциевский фильм, недвусмысленно толковал символику: “Название фильма „Застава Ильича” аллегорично. Ведь само слово „застава” означало раньше „сторожевой отряд”. Да и теперь этим словом называются наши пограничные форпосты на рубежах страны. Видимо, надо полагать, что основные персонажи фильма и представляют собой передовые слои советской молодежи, которые непоколебимо стоят на страже завоеваний социалистической революции, заветов Ильича”3. Следуя этой логике, герой поэмы подходит, по мнению стихотворца, под такое тогда еще не высказанное определение, данное “передовой молодежи”.

Резонно спросить, а почему не рассматриваются другие объекты, связанные с именем и отчеством Ленина. Улиц и проспектов, так поименованных, было сколько угодно. Но стихотворец делал, по-видимому, упор все же на первом слове. Многие соименные объекты наводили на мысли отнюдь не торжественные. Литературовед В. Ф. Марков вспоминал стишок, популярный в довоенном Ленинграде:

В переулок Ильича

Не ходи без кирпича.

Уж такое хулиганское место.

Что-то вроде того, возможно, говорили и о столичном переулке Ильича, бывшем Казачьем (ныне обратно переименованном).

А здесь и “застава”, и новостройки, авангард нового быта, — и то и другое объединено названием. Район застраивается, про него говорят, он на виду и на слуху. Теперь понятно, что хотел вложить автор в немудреную с виду строчку. (Зато с топонимом застава Ильича все намного сложнее. Такого названия нет, есть загадочный гибрид — площадь Застава Ильича, — о котором в справочниках говорится туманно и сбивчиво.)

Следует подчеркнуть, что и упоминания о работе, прописке, образе жизни героя — отнюдь не пустой звук. Историк, рассматривавший вопросы повседневной жизни в СССР, отмечает: “С конца st1:metricconverter productid="1932 г" 1932 г /st1:metricconverter ., после того как вновь были введены внутренние паспорта и городская прописка, жителям больших городов требовалось иметь вид на жительство, выдававшийся отделами органов внутренних дел. В домах с отдельными квартирами обязанность регистрировать жильцов была возложена на управдомов и правление кооперативов”4. Следовательно, по видимости неуместное в детской поэзии уточнение о прописке даже не избыточно, это констатация неотменимого факта.

И столь же реалистична — до жестокости — проблема самой жилплощади. Жизненное пространство все сильнее сжималось, от st1:metricconverter productid="8 кв. м" 8 кв. м /st1:metricconverter на человека в 1924 году до st1:metricconverter productid="5,5 кв. м" 5,5 кв. м /st1:metricconverter в 1930-м и st1:metricconverter productid="4 кв. м" 4 кв. м /st1:metricconverter в 1940-м. Жилье по большей части было ведомственным, тенденция эта выходила на первый план, в том числе и для Москвы тридцатых годов. Если в двадцатые годы ведомственное жилье составляло 25 процентов, то в сороковые — уже 40 процентов. “Даже на таком элитном московском заводе, как „Серп и молот”, 60 процентов рабочих в st1:metricconverter productid="1937 г" 1937 г /st1:metricconverter . жили в общежитиях того или иного рода”5, притом основная форма общежитий для рабочих и студентов — это бараки. Оформленный в виде особого постановления в 1934 году запрет Моссовета ничего не изменил, бараки продолжали строить, их было более 5000, а цифра все росла.

Конечно, дядя Степа жил отнюдь не в бараке (вспомним, он принимает с утра холодный душ, тогда как о существовании ванных большинство моск­вичей узнали только в шестидесятых), но житейские тяготы знакомы и ему. Нехватка элементарных продуктов (карточная система действовала по 1935 год включительно) усугублялась нехваткой элементарных вещей, в том числе одежды и обуви (из-за массового забоя скота возник дефицит кожи). Качество приобретенных по чудесному стечению обстоятельств вещей было ниже всякой критики. Отчасти в этом смысле, а не только из-за вели­каньих размеров героя и следует понимать стихи о покупке дядей Степой одежды:

Купит с горем пополам,

Повернется к зеркалам —

Вся портновская работа

Разъезжается по швам!

Претензии к качеству одежды были не новостью, у одежды зачастую не хватало даже рукавов. Единственным спасением от государственной торговли оставались колхозные рынки, где начиная с 1932 года крестьянам разрешалось торговать своей продукцией, однако шла торговля и подержанными вещами. В борьбе с ней государство потерпело поражение, чему были несказанно рады рядовые граждане, в том числе и дядя Степа.

Он разыскивал на рынке

Величайшие ботинки,

Он разыскивал штаны

Небывалой ширины.

Купленная с рук вещь расползалась не столько из-за отвратного пошива, а — вполне вероятно — из-за того, что давно выношена или срок ее годно­сти истек.

И все же оставим исторические экскурсы и вернемся к тексту поэмы. Интересна и такая деталь: если окружающие знали о дяде Степе почти все, читателям о нем неизвестно ровным счетом ничего. Читателям, в отличие от безымянных его современников, персонажей, присутствующих за кулисами поэмы, не сообщается про близких Степанова — про отца, про мать и прочих родственников, что очень странно. Родственность, семейный круг высоко ценились, человек вряд ли мог восприниматься полноценно как обособленная, не имеющая никаких родственных связей единица.

Автор в мемуарах признается, что был вынужден создать Егора, сына дяди Степы, в ответ на бесконечные расспросы детей6. В детском сознании не укладывается мысль о существовании человека вне семьи, особенно человека привлекательного, постоянно находящегося в центре внимания. Еще меньше может это уложиться в сознании взрослого человека тридцатых годов, когда любая анкета содержала длинный ряд вопросов о родителях, о родных и близких, о социальном происхождении и проч. Забвение родственников могло иметь место только в том случае, когда происхождение было предосудительным — от лишенца до принадлежавшего к эксплуататорским классам социально чуждого элемента. Впрочем, и отказ от родственников не спасал, как любые формы сервилизма, карательная система действовала безостановочно, пусть и давала серьезные сбои (характерно, однако, что в Конституции 1936 года была провозглашена новая классовая политика, сняты ограничения по классовому признаку, оставшиеся лишь при призыве в армию; но поскольку дядя Степа в армии служил, происхождение героя было если не образцовым, то уж точно не предосудительным).

Возникновение у Степана Степанова семьи в дальнейшем не снимает проблемы. Отчего семьи не было в самом начале? Возникает мысль: не был ли герой поэмы детдомовцем, в пользу чего свидетельствуют его имя и фамилия. Удвоение — Степан Степанов — вряд ли случайно. Детям, позабывшим свою фамилию, зачастую фамилии давали по их именам. К смыслу имени героя мы еще вернемся, а пока отметим, что внесемейность дяди Степы эмблематична. Не зря герой выделен из среды, из окружения современников. Это новый человек, который лишен связей с прошлым. Он укоренен в настоящем и движется вместе с ним по истории. Дядя Степа всегда современен — и в середине тридцатых, и в середине пятидесятых. Такая логика прослеживается во всех частях поэмы.