Песок из калифорнии (СИ)

Писатель Василий плакал тихими светлыми слезами в усы, склонив свою, когда-то обкокненную голову, видимо вспомнил молодость свою стиляжью, звезднобилетную, издатель Николай грустно смотрел на грязно-голубое море, все в барашках пены от проходящих мимо кораблей, видя там то ли таланты ненайденные, то ли свою прежний жизнь...Слегка мрачноватую, слегка подловатую - комсомол, стукачество легкое, ни идейное, а просто ради карьеры подлой...Прости Господи меня, отряхнул прах прежнего от ног своих, печатай теперь то, за что раньше на райкоме разбирал-критиковал, спасибо перестройке...

А солнце вставало все выше и выше, подгоняемое звуками флейты, и уже не просто светило, а уже и грело, как положено сентябрьскому солнцу над испанским городом Аликанте, вот уже и крепость-памятник исторический, осветился и заиграл государственным флагом в лучах, вот и дальние виноградники осветились, родя и выращивая для потребления местный продукт...

А писатель Василий все плакал и плакал, а издатель Николай все грустил и грустил, а вновь найденный талант Джон Нарофоминский все играл и играл на флейте, а монеты все падали и падали в измятую, как жизнь, газету с остатками вчерашних новостей и ночного пиршества...

Через неделю, помещенный издателем Николаем в дом, довольно уютный, гостеприимный и светлый, принадлежащий его другу Сергею, веселому инженеру на французском заводе «Рено» зарабатывающему на жизнь, Джон уселся за стол. Перед специально для него купленной печатной машинкой «Оптима». С уже вставленным белоснежный листом бумаги. Осталось только вознести руки и начать. Начать можно по разному, например - Сначала все было прекрасно...Но это штамп. Или - на город Аликанте мягко опустилась летняя средиземноморская ночь...Ну, Джон, это ж голимый плагиат, на Патриарших тебя не поймут. Или - глаза уже закрылись под тяжесть дневных впечатлений, голова грозилась вот-вот оторваться и улететь в страну снов, как снова какие-то тени решили нарушить его, Джона, уединение и покой, и усевшись чуть! ли ни на ноги, прикрытые уже упомянутым дранным одеялом, на совершенно русском языке завели какой-то разговор...

К концу второго месяца заключения в доме веселого Сергея, Джон добил роман. Триста тридцать девять страниц стандартного формата с интервалом в два и пять...Чего - знающий поймет, не знающему объяснять неблагодарное дело. За окном падали желтые и красные листья, пахло дымом, французская осень пришла, грустно подумалось Джону, вот уж и осень пришла...

Роману не хватало лишь названия. Это был совершенно не сюрреалистический, совершенно не авангардный, совершенно не андеграундный роман. Это был такой типичный роман об эмиграции и тоске, потерянной любви и беспорядочных половых связях, одним словом такой типичный роман об солнце, вине, молодости (спасибо В. Гребенщикову) , помноженный на тоску эмиграции и густо приправленный горечью одиночества пополам с запахом безнадежности. И все густо замешано на псевдофрейдовских хипповых заморочках, а попросту говоря - хипповый вопль-стон-высокая нота об жизни на Западе.

Издатель Николай забрал роман без названия и уехал в Германию. Сергей со смущенной улыбкой посетовал на грядущий ремонт и посоветовал один милый пансион для дальнейшего проживания. Тем более, что издатель Николай оставил скромный аванс в счет будущих бешенных гонораров.

Зима пролетела совершенно незаметно. Где-то перед Новым годом кончились прайса и Джон снова вышел на улицу с флейтой. Пальцы мерзли и грозили отвалится, губы издавали фальшивые ноты, но собранных к вечеру франков, а затем песет, так как Джон перебрался вновь в милое сердцу Аликанте, вполне хватало на еду и местный продукт. Что б не так грустно было жевать еду, сидя на пляже под ободранной пальмой. Затем пришла весна, к его флейте присоединилась одна неплохая гитара с длинными черными волосами и не менее длинными ногами, жить стало ночью да и днем теплее и веселее, прайса в фарфоровую тарелку с голубой полоской туристы стали сыпать все больше и больше...И наконец-то как-то вечером, после покупки еды, местных продуктов и гандонов, увы, хозяйка гитары, француженка, была наслышана об сексуальной революции, но боялась ЭЙДЦ, так вот, после покупки всего жизненно необходимого, у Джона осталась небольшая сумма совершенно лишних денег. И он, оставив Люси во временном одиночестве под все той же ободранной пальмой, направился в один из многих здесь телефонных пунктов. Телефон популяр по-местному.

-Алло! Это издательство?

-Да. А кто с нами соединился из далекого далека?..

-Это скромный писатель Евгений Самохин, автор "Ассенизатор на небе" и романа без названия... Не мог бы я переговорить с издателем Николаем и узнать об судьбе своего романа?

-Алло! Это Николай на проводе, хо-хо, Кремль на проводе, как дела, Евгений, я те6я искал у Сергея, ты что от него свалил, он в обиде...

- .........................................................................?!

-Ну ладно, ладно, это ни чего...А как у тебя в обще дела-то?

-А как там дела с моим романом?..

-С романом?! С романом?.. А ты разве не в курсах?! Все в курсе, а ты значит нет?! Вот так дела, ты разве не получил гонорара, мы же тебе его на счет положили и продолжаем отчислять проценты, на счет класть, ты что же, в банк не ходишь что ли, ведь в договоре прямо указано - мол так и так, на счет номера такой-то, не помню, ты у себя в договоре посмотри, ну ты даешь старик, мы тут ждем от тебя следующий роман, ищем тебя, все газеты только о тебе, твоей книге и пишут, о тебе и Клинтоне, сейчас только два героя газет, ты да Билли...

Джон с улыбкой смотрел на улицу Аликанте, живущею своей вечерней жизнью под фонарями и за столиками уличных кафе - туристы, проститутки, сутенеры, жигало, альфонсы, полицейские, бомжи, цыгане, чем-то неуловимо отличимые от местных аборигенов, хотя и те, и другие, такие же черные, вертлявые, разноцветно одетые...В рубке надоедливо гудел какой-то голос, болтающий об какой-то ерунде, Джон аккуратно повесил трубку и вышел из кабины. Заплатив по счету, он с удивлением уставился на листок бумаги, странно, о чем это он мог говорить с каким-то там Мюнхеном и где это?..

Теплый вечерний ветерок пахнул в лицо и осторожно вытянул из пальцев счет за телефонный разговор, какой-то договор, какие-то деньги, банк, какая-то суета-сует, надо идти под пальцу, там Люси и ужин, а завтра снова будет день, музыка, люди насыплют немного или много прайса в тарелку, полис издалека пригрозит дубинкой? а ночью снова будут звезды и любовь... Так же как и сегодня, так же как и вчера, так же будет и всегда...

Джон проснулся рано утром от холода, залезшего к нему под дранное одеяло. Рядом сопела в своем личном спальном мешке Люси. Вдали кто-то бегал и кто-то занимался гимнастикой.

Странный сон приснился, видимо крышу срывает, какой-то издатель Николай, какой-то писатель Василий, Сергей с домом, роман, надо же, видимо нужно прекратить мешать траву с вайном, а то уже крыша стала протекать, надо же, даже приснилось, что с Люси я стусовался после романа, кстати, как там я его во сне назвал?.. А, без названия...

Джон повернулся, что-то твердое уперлось ему в бок, он с огромным удивлением вытащил из-под себя кирпич в глянцевой обложке...Ни хера себе...На белом фоне огромными синими буквами было выведено кириллицей - «Роман без названия». Сверху, совсем мелкими буквами - Владимир Борода...

А сначала все было прекрасно.

СПАД ИНТЕРЕСА И ДОЖДЬ.

Над Парижем продлилось нево и все вокруг стало мокрым. Деревья, припаркованые машины, фасады домов, тротуары и мостовая...Усы из-под капотов проплывающих мимо меня редких машин, напоминали волны, разрезаемые форштевнем катеров, фасонистый пиджак и полосатые клешенные брюки мгновенно промокли, раскисли и потяжелев, стали холодить не хуже морозильника, ботинки потерто-золотого цвета хлюпали и издавали неприличный звук... Почти как из кабинки общественного сортира, волосы намокшими прядями липли ко лбу, очкам, щекам, борода служила исправным водопроводом или дождеводом между небом и моей собственной грудью... Одним слово потоп, небеса разверзлись и это был знак свыше. Но я его не послушал и разгребая ногами лужи и потоки, руками ежесекундно протирая заливаемые тут же очки, брел вдоль нескончаемого ряда домов, совершенно не видя ни архитектурных излишеств, ни прочих достопримечательностей Парижа. Только иногда, останавливаясь, я пытался разглядеть за потоками воды нужный мне номер... Но до него было как до неба, как до рая, как до счастья.