Армен

Армен не ответил. Киоскерша отряхнула платье. Вскоре ее губы сомкнулись, и она, свесив голову на свою необъятную грудь, задремала…

2

Кончик указательного пальца защекотало. Маленький муравей суетливо ползал возле самого ногтя, что-то искал. Потом остановился, немного подумал и бросился вниз головой в пропасть. В следующее мгновение он оказался у Армена на бедре. Успокоившись, муравей продолжил свое путешествие — к торчащей на горизонте коленке Армена, на вершине которой он снова остановился и погрузился в раздумье. Перед ним открывалась бескрайняя долина — голень Армена, «пересеченная местность», где-то далеко внизу соединявшаяся с неровной почвой башмака, после чего дорога терялась в пыльном утреннем свете…

На земле неровностей было так много, что муравей пропал было из поля зрения, зато потом то и дело мелькал среди мелких камешков и былинок. Немного погодя он появился у газетного киоска и стал карабкаться вверх по стене. Казалось, он вот-вот сорвется вниз, однако, не колеблясь, неутомимо продолжал свое восхождение. Видимо, такого понятия, как «назад», для него не существовало, он знал лишь «вперед», даже если почему-то поворачивал вспять. Муравей добрался со сложенных газетных стопок, ловко взобрался по сгибам на самый верх и наконец вышел на гладкую поверхность. Остановившись возле четвертушки семечка, он стал энергично ощупывать ее усиками, потом обхватил челюстями и с добычей радостно пустился в обратную дорогу, таща на себе груз, многократно превышающий собственный вес. Значит, муравей с самого начала знал, куда и зачем он идет, и ни на минуту не сомневался, что эта вкусная крошка принадлежит ему…

Армен почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд, покосился в ту сторону и не смог сдержать улыбку, увидев в глубине затененного стекла киоска собственное лицо. На миг ему показалось, что тот, разглядывающий его сквозь стекло, — истинный Армен, а этот, облокотившийся на парапет у тротуара, — его отражение. Он — отражение самого себя…

— Точь-в-точь зеркало, — прошептал Армен, глядя на стекло киоска, и зеркало, как и в детстве, было для него загадкой, непостижимой тайной. Когда он был совсем крохой и свободно влезал в конуру под абрикосовым деревом, где лежал их пес, чтобы тот научил его лаять, а пес только лениво зевал — дескать, отвяжись, мне неохота с тобой возиться, — с той самой поры он столько раз плакал от отчаяния. Ему не давал покоя секрет зеркала, он во что бы то ни стало хотел сделать его собственными руками, чтобы понять, что же это такое. Он влезал в тонир, доставал оттуда самую густую сажу, мазал ее на осколок стекла, потом переворачивал и заглядывал в него, но стекляшка оставалась стекляшкой. Утешало только то, что под солнцем край осколка, точно настоящее зеркало, разбрасывал разноцветные блики; и когда он видел в небе радугу, ему казалось, что это блики гигантского зеркала, в котором живет весь мир — село, их дом, собака, ветер, горы и люди…

Внезапно легкая тень легла ему на лицо, и он почувствовал, как затрепетало сердце. Повернул голову и не поверил глазам: фиолетовая девушка укрылась за газетным киоском. В мгновение ока он оказался в тесном проходе между киоском и старой стеной, тянувшейся параллельно улице. Он словно пролетел по воздуху и опустился перед нею. Фиолетовая девушка замерла, их взгляды встретились. Она кротко улыбнулась и наклонила голову. Армен потянулся рукой к ее волосам, но будто наткнулся на невидимую преграду — отдернул руку и оперся плечом о стену киоска. Хотел заговорить и не смог. Он ощущал лишь гулкий ток крови в висках, лишь тяжесть налившихся силой рук. Ему казалось, что он может спугнуть ее неловким словом или движением, — и она исчезнет, растворится в воздухе. Фиолетовая девушка переступила с ноги на ногу, ее нежные губы слегка шевельнулись, но она не произнесла ни слова. Армен не сводил завороженных глаз с ее живого лица, мягкой линии плеч, с красноватой ямочки у основания шеи, приоткрытой груди, и она представлялась ему неким лучезарным существом, материализовавшимся из атмосферы и наполняющим земной мир ароматом своего дыхания…

— Вечером… в девять часов… — коснулся его слуха тихий шепот, — у памятника Фатумину…

Армен тряхнул головой. Длинные шелковистые косы и узкая гибкая спина фиолетовой девушки медленно удалялись, растворяясь в солнечном свете…

— А ты, оказывается, шустрый малый, — услышал он за спиной насмешливый голос. — Ни одной юбки не пропустишь.

Армен обернулся. Из полуоткрытой двери киоска высунулась жующая жвачку киоскерша с завистливой ухмылкой на лице.

3

Перед магазином образовалась длинная беспорядочная очередь. Перекрещивающиеся тени ждавших открытия людей делали ее вдвое гуще. Армен пристроился за опиравшейся на клюку старухой. Людская масса извилисто тянулась к вожделенной двери магазина, равнодушно закрытой. Удивительное это чувство — быть среди людей. Ты видишь множество вполне конкретных лиц, которые разительно отличаются друг от друга. Единственный среди них безликий человек — ты сам. Тот, кто видит все лица, сам безлик. Это и есть масса. Масса — это ты. «Закрытая дверь».

Уличный шум слышался отдельно от грохота машин, точно шум шумел ради того, чтобы шуметь, и это было своеобразным способом сохранить тишину. Слух Армена мгновенно выделил звуки жаркой перебранки. Юноши чего-то не поделили. Трое сидели на пыльных облупившихся перилах, окаймляющих тротуар, четвертый стоял перед ними. Сидевший посередине — с длинной, закрывающей глаза шевелюрой — с пеной у рта утверждал, что может залпом, не переводя дыхания, выпить до дна бутылку пива, а тот, что стоял, — худой, тонкошеий, — горячо возражал, говоря, что это невозможно, поскольку человек задохнется…

— Кретин! — сидевший посередине вне себя от ярости, подавшись вперед, изо всех сил толкнул худого.

Началась потасовка. Трое набросились на одного, тому, однако, удалось вырваться, и он обратился в бегство. Остальные бросились вдогонку и преследовали его до угла улицы, затем голоса смолкли. Всколыхнувшаяся было очередь снова успокоилась.

— Безобразные мальчишки, безобразные… — покачал головой какой-то старичок.

— До чего же хорошенькая… — шепотом восхитился кто-то из стоявших сзади.

Армен обернулся. Юноша со стриженой под нулевку головой и с едва пробивающимся пушком на подбородке не сводил зачарованных глаз с висевшей на заборе дома напротив красочной афиши, на которой женщина с глубоким декольте на фоне стоя аплодирующего зала излучала усталую и скромную, но торжествующую улыбку. Внизу крупными буквами было написано: «Редкое сочетание неотразимого женского обаяния и безукоризненного артистизма».

— Перестань! — молодая мама в туго обтянутом платье одернула своего ребенка — девочку лет трех с нарядной бабочкой в волосах, которая без конца тянула ее за руку. — Не даст спокойно с людьми поговорить, — пожаловалась она, повернувшись к женщине средних лет. — Ни минуты покоя от нее!

— И мой внук точно такой же, — утешила ее пожилая дама в очках, стоявшая чуть в сторонке.

— И вот так без конца: стирка, готовка, дети… А оглянешься — жизнь-то прошла! — отозвалась женщина средних лет и тяжело вздохнула. — Эх, — безнадежно махнула она рукой и обратилась к старухе, опиравшейся на клюку. — Ну как твоя корова, оклемалась или еще лежит в хлеву?..

— Чего? — дребезжащим голосом переспросила та. — Говори громче, не слышу!

— Я про корову твою спрашиваю, про корову!

— Ах! — старуха готова была расплакаться. — Лучше бы я подохла, чем эта бедная, бессловесная животина…

Вдруг как по команде голоса смолкли, и все взгляды нетерпеливо устремились к дверям магазина, где появился небольшого роста человек в потрепанной одежде, по-видимому, грузчик. Окинув собравшихся глубокомысленно-оценивающим взглядом, он, не торопясь, повернулся к ним спиной и торжественным, исполненным достоинства движением открыл магазин.