Таежная богиня

Странности Мань-Пупы-Ньера

Валерия после всего случившегося наотрез отказалась идти в штаб, где они в прошлый раз ночевали. Встретив прохожего и узнав, что в поселке имеется гостиница, они немало удивились.

Гостиницей оказалось одноэтажное деревянное здание, больше похожее на сельский клуб или школу с крыльцом и фронтоном, большими окнами и когда-то красным, а ныне розовым рваным флагом на коньке.

Порог гостиницы они перешагнули, едва держась на ногах от усталости и голода. Перешагнули, да так и замерли у входа.

Две лампочки ватт по сорок с трудом освещали огромное и странное пространство — просторный зал с низким потолком, подшитым когда-то беленой фанерой, сплошь уставленный кроватями с металлическими спинками и рваными матрацами. Бугристые матрацы походили на грязный прошлогодний снег. Четыре деревянных столба-колонны посреди зала поддерживали опасно прогнувшийся потолок. Две полуразрушенные печки-голландки стояли друг против друга у входа и в торце помещения. Одна лампочка горела в углу справа от входа, а вторая по диагонали в дальнем углу. Под второй лампочкой за едва державшимся на ногах столом сидела компания из трех мужчин и женщины. Все были изрядно пьяны и вполголоса выясняли отношения. По лабиринтам между кроватями бегали дети. Их было четверо. Девочка лет двенадцати сидела поодаль и наблюдала за беготней ребят, которые с визгом и криками носились друг за дружкой.

На Никиту с Валерией никто не обратил внимания. В помещении было накурено, пахло перегаром и винной кислятиной, гнилью и затхлостью, битым кирпичом, мочой и обреченностью. Валерия поморщилась, постояла несколько секунд, потом решительно шагнула вперед и, сбросив рюкзак, села на одну из кроватей под тусклой лампочкой. Никита проследовал за ней. Во всяком случае, здесь было теплее, чем на улице.

— Слушай, что там у нас осталось из еды? — еле ворочая языком, спросила девушка.

— Пакетик супа, — роясь в вещах, отозвался Никита, — семь кусочков сахара и пачка печенья.

— А как мы сварим? — Валерия проглотила слюну от предвкушения скорой еды.

— Я думаю, на берегу, там и дров достаточно, да и рядом.

Вскоре, протягивая руки к огню, они с нарастающим нетерпением ждали, когда же наконец закипит в котелке вода.

Когда они вернулись в помещение, их рюкзаки были раскрыты и вещи в них перемешаны. Поставив на стол котелок, Никита и Валерия бросились проверять содержимое рюкзаков. Но все было на месте. Что же в них искали? Подняв глаза, поняли. Четыре пары детских глаз не отрывались от котелка с супом. Они обступили стол и, положив на стол подбородочки, шумно шмыгали носами. Над ними стояла старшая девочка и, виновато улыбаясь, исподлобья поглядывала то на Валерию, то на Никиту. Дети были чумазы и одеты в рванье не по росту. Их вцепившиеся в край стола ручонки белели от напряжения.

Никита с негодованием оглянулся на пьяную компанию. Там продолжался горячий спор, который то и дело переходил в вялые толчки кулаками друг друга в лицо, грудь, плечи. На столе, кроме бутылок, ничего не было.

Пока Никита с недоумением и гневом разглядывал женщину за столом, по всей вероятности мать этих детей, Валерия разливала суп. Когда она протянула первую чашку детям, те оглянулись на старшую девочку. Девочка молча взяла на руки самого маленького из малышей и начала кормить его из ложки. На вторую чашку остальные трое набросились с такой жадностью, что не успела Валерия глазом моргнуть, как у котелка снова стояла пустая чашка, а голодные детские глаза с прежним вожделением поедали ее глазами. Пришлось вылить детям остатки супа и пойти ставить на огонь котелок для чая. Но и с чаем произошла та же история. И пачку печенья, и сахар дети съели в момент.

Похлебав кипятка, Никита с Валерией попробовали уснуть, привалившись друг к другу спинами. У того и другого ком стоял в горле от чувства вины перед этими детьми и мысли, что эти дети, скорее всего, повторят участь родителей, что у них, едва родившихся, уже нет будущего. Оттого, что завтра они с Валерией умчатся в тепло, сытость и комфорт, а эти дети останутся здесь.

Никита глубоко вздохнул и снова посмотрел вниз. Впереди среди густой еловой щетины замелькали черные домики. “Ушма!” — снова тяжело вздохнул Никита. Он совсем развернулся на скамейке, чем вызвал еще большее раздражение соседей, и буквально прилип к исцарапанному стеклу. “Вот и река, и остатки моста, все еще не восстановленного, а вот и клуб, пристрой, крыльцо...”

“...А в клуб можно как-то попасть?” — Никита словно наяву услышал Леркин голос.

Лера первой захотела осмотреть клуб.

— Хотите на картины гоманские взглянуть? — спросил тот устало и равнодушно.

— Угадали, — так же устало проговорила Валерия.

Изнутри клуб оказался небольшим. На длинных, в два ряда поставленных лавках могло уместиться до двухсот человек. Тусклое пространство, пронизанное четырьмя тонкими колоннами-опорами, было угрюмым и стылым. Стены были обиты вагонкой, которая поблескивала облезшим лаком.

На этих стенах висели картины Анатолия Гомана. Три прямоугольничка на правой стенке и три на левой. Никиту сразу покоробили две детали. Картины были прибиты к стене огромными гвоздями по углам. Шляпки гвоздей поблескивали металлом и вызывали неприятное чувство — точно и картины были закованы в железо и тянули срок. Второе — багеты картин были выполнены из дешевого, плохо оструганного плинтуса.

Однако когда Никита взглянул на первое полотно — аж присвистнул! Следом ахнула и Валерия. На картине была изображена Ушма. Художник выбрал ракурс с того самого места, где они в тот злополучный вечер садились в лодку. Вид с этого места на мост и дальше на поселок поражал своей нереальностью. Во-первых, сам мост был металлический, с богатым ажуром то ли литых, то ли кованых деталей, с частоколом фонарей, которые переходили на каменную набережную с лавками из того же металла. Аллея, идущая в глубь поселка, пестрела сказочными цветами. Вместо бараков и черных изб стояли красивые коттеджи с высокими островерхими крышами, балконами и фонарями. Перспективу аллеи завершал многоярусный фонтан. На мосту и скамейках были изображены парочки. Над крышами домов пестрыми букетами замерли фейерверки. Картина была сказочно яркой и чрезмерно сочной. В уголке было нацарапано: “Ушма после нас”.

На второй картине был изображен домик с единственным окном, в котором, подперев руками голову, сидела старушка. Поражали глаза старушки — огромные, исполненные тоски и боли. Тематике вечного ожидания была посвящена и третья картина. Длинный стол с обилием закусок и разноцветных бутылок, по обе стороны которого сидели нарядные люди с поднятыми стаканами и рюмками. На переднем плане налитый до краев стакан и пустой стул...

Вертолет пошел на крутой вираж. Салон накренился, и в окошечках напротив замелькали кусочки леса, скал, зигзаги речушек. Потом машина выровнялась и, трясясь, точно в агонии, начала снижаться.

Никита вышел из вертолета, поднял голову и обмер. Прямо перед ним на обширном склоне стояли семь гигантских каменных столбов-останцев. “Так вот они какие, эти каменные идолы!” — подумал Никита. Идолы стояли поодиночке, гордо взметнув свои корявые каменные тела к небу.

Давно улетел вертолет. Ребята, взвалив на себя немалую поклажу, начали спускаться в темнеющую низину, где было решено поставить шатер и палатки, а Никита все стоял и не мог оторвать взгляда от величественных великанов, от живого мифа маленького народа манси.

— Ну что, впечатлился? — голос Сосновского оглушил Никиту.

— А? Что? Да, да, сейчас, одну минутку, — ответил он, не отрывая взгляда от болванов. — Это и есть Мань-Пупыг-Нер?

— Он самый.

Между тем тучи, которые плотным туманом подкрались к подножию кособокой горы, продолжали медленно и настойчиво карабкаться по ее склону, подбираясь к столбам. Никита почувствовал, что должно произойти еще одно чудо, и неожиданно повернулся к руководителю группы: