Первые гадости. Роман про любовь и глобальную недоразвитость

Жизнь Простофила сразу приобрела смысл и разумное основание, а отчаянье и безысходность словно испарились. Теперь не надо было ждать, как на иголках, ежемесячной стипендии и думать: доживу — не доживу, успею истратить — не успею? — заработок оказался стабильным и ликвидировался в тот же день. Простофил совсем забросил швейное ПТУ, полагая, что чем реже он будет там показываться, тем меньше двоек получит, а стипендия денежка к денежке к лету, к аттестату о специальном среднем образовании набежит маленькой стопкой красных бумажек, и Простофил — как образцово-показательный сын — купит маме торт, а папе — бутылку сухого в благодарность за то, что его вырастили.

И вдруг! — повестка.

— Что они, одурели? — сказал Простофил, имея в виду военных. — У меня же отсрочка, я же учусь!

Но в военкомате ему объявили, что за систематические прогулы без уважительных причин он давно отчислен, и указательным пальцем послали на медкомиссию. Все планы улизнуть от строевой пошли коту под хвост. Простофил элементарно не успел подготовить себя к симуляции: ни к плоскостопию, ни к выпадению двенадцатиперстной кишки, ни к вялотекущей шизофрении, присутствием которой в голове, впрочем, считалось отсутствие всяких симптомов (просто есть, и все!), — но он и этого не знал!

В полном помрачении бродил Простофил по кабинетам, позволяя врачам щупать себя, как лошадь на ярмарке, пока у последней двери не встретил Аркадия.

— Ну что, устроился на «ящик»? — спросил грустный Простофил.

— Ну что, объявил себя педерастом? — спросил еще более грустный Аркадий, не рвущийся в армию, но рвущийся к Победе.

Целый месяц ругались они по телефону. «Я скажу твоему отцу, что сейчас не феодальный строй!» — «Именно же, что феодальный, может быть, даже рабовладельческий, — ответит он тебе». — «Я очень многого добьюсь в жизни! — скажу я. — И стану академиком в тридцать лет!» — «Для этого в восемнадцать надо стать доктором, — ответит он тебе». — «Ваша дочь будет несчастна с другим! — скажу я ему». — «Это я уже слышал, не помню от кого, — ответит он тебе».

Наконец, Победа решила:

— Знаешь, ты лучше иди в армию от греха, а я тебя дождусь.

— Но отец-то твой не исчезнет через два года

— А может, его снимут за ошибки в руководстве.

— Хорошо бы, только ортодоксы не ошибаются.

И Аркадий не стал сопротивляться твердолобости Чугунова и тотальной мобилизации восемнадцатилетних, смирившись с двухлетним тюремным сроком в казармах общего типа и условно считая себя жертвой культа личности…

— Обидно, что забуду все к чертовой матери, — сказал Аркадий Простофилу. — Язык требует постоянного повторения. Не потащу же я за собой два чемодана учебников.

— А мне и забывать нечего, — сказал Простофил. — Я умней всех поступил. Вот вернусь и сразу все выучу.

Тут открылась дверь и вышел их общий знакомый.

— Привет, Леня, — сказал Аркадий.

— Привет, только я теперь Леня-Юра

— Ну, привет, Леня-Юра, — сказал Аркадий.

— А меня комиссовали! — объявил счастливый Леня-Юра

— За что? — спросил Простофил.

— Я в постель писаюсь.

— Ты же в свою постель писаешь, а не в чужую! — сказал Простофил. — Какое им дело до твоих простыней?

— Ну, побегу, мать обрадую, — сказал Леня-Юра

Простофил и Аркадий зашли в комнату, где сидели пять милитаристов разного достоинства. Какая-то секретарша шепнула им в ухо заклинание: «Призывник такой-то явился для прохождения службы».

— Тут написано, что ты знаешь семь языков, — обратился к Аркадию военный, усыпанный звездочками, как новогодняя елка, и разукрашенный лампасами просто, но со вкусом.

— Это так, — ответил Аркадий.

— Не «это так», а «так точно»! — сказал военный. — Ты знаешь, что делают войска противовоздушной обороны?

— Ну, — Аркадий задумался, — воздух наступает, а войска обороняются, — пошутил он.

— В стройбат, в Куросмыслов, — по-военному решил военный и повернулся к Простофилу: — В каких рядах хочешь служить?

— В советских!

— В каких рядах войск?

— А где из автомата пострелять дают, — ответил Простофил и, соблазненный удачей Лени-Юры, состроил дебильную рожу.

— Тоже в стройбат, — решил военный.

— Товарищ фельдмаршал, а стекло в армии можно есть? — отчаянно спросил Простофил, не меняя выражения рожи.

— Ешь, — предложили ему…

Аркадий вышел на улицу, где его ждала Победа, и сказал:

— Прощай, подруга, может, больше и не увидимся.

— Слушай, прекрати ныть. В конце концов, это твой долг — защищать меня. Тебе об этом сообщали на уроках НВП.

— Ага, — сказал Аркадий, — с лопатой и носилками.

— Обязательно мне пиши.

— Тебя отец прибьет.

— А ты пиши каким-нибудь хитрым шрифтом… Хитрым — для отца…

Через месяц Победа сдала летнюю сессию, и Чугунов пристроил ее на каникулы в интернациональный студенческий отряд, лишь бы не путалась под ногами.

— Хорошо тебе, за границу едешь, — сказал Трофим, — а мне в институт поступать. У всех лето, мысли шальные в голове, а у меня пять репетиторов каждый день по часам расписаны.

— Не забудь, — сказала Победа, — что Светлана Климова любит говядину и палтус.

В интернациональном отряде она познакомилась еще с одним Карлом, только не Дулембой, а Файервундербарманом.

— Я есть люблю тебя, — нахально говорил Файервундербарман.

— Дружба-фройндшафт, — остужала его Победа.

— А чего ты немца гонишь? — удивлялись подружки. — Ездила бы на родину в гости.

— Да они же все чокнутые. Они на работу в пять утра встают! — отвечала Победа.

— А мы думали, они твоего дедушку убили, — говорили подружки.

Файервундербарман ходил за ней неотступно и помогал интернациональному отряду строить железную дорогу задаром, пока от немецкого усердия не положил рельс на ногу Победы. Тогда она вернулась раньше срока в Москву на костылях и забыла Файервундербармана, как первый сон, обнаружив в почтовом ящике письмо Аркадия, которое ее очень тронуло, и письмо Трофиму с комсомольской стройки, которое ей было до лампочки. А вот Трофим проревел над ним до полуночи, разбирая через слово каракули любимой подруги…

Так получилось, что первым совершил добровольный исход из Москвы в Куросмыслов пэжэ города Донецка — Семен Митрофанович Четвертованный, сам признавший себя косвенно виновным в растлении дочери другими.

Когда-то, еще до почетного звания, Семен строил электрические каскады по стране и даже руководил людьми в буквальном смысле: то есть показывал руками, куда идти, и говорил языком, что там делать, С годами стал он слабеть головой, открыто, впрочем, признавая, что давно уже судит-рядит обо всем спинным костным мозгом. Те, кто еще пользовался содержимым черепной коробки, низвели ослабевшего Митрофаныча до простого монтажника Но и в простых монтажниках он продолжал говорить и делать очевидные умопомрачительные слова и поступки, и, помня его прошлые заслуги в деле электрификации всей страны, Семена Митрофановича по профессиональной болезни отправили до срока на пенсию.

Дома он заскучал и от скуки стал гостеприимен, как монастырь, беззаботен, как пионер, и за компанию рад был бы удавиться. Но жене не нравились вечно торчавшие посреди комнаты полупьяные гости, случайно собранные и подобранные на улице. Поэтому она убеждала Семена, что его «постылые друзья» зажимают ее в коридоре, и звала в свидетели Сени, которая жаловалась, что и ее тискают в угоду матери. Семен одним костным мозгом проблему: верить-не верить? — не разрешил, но гостей прогнал, а чтобы успокоить совесть, лишенную разума, стал приставать в коридоре к подругам жены, после чего также никогда их больше не видел в доме.

И жизнь на пенсии заела его бессмысленностью и одиночеством. Семен выходил на улицу, залезал на фонарный столб и сидел обезьянкой, тоскуя и бормоча что-то прохожим о пользе электричества, пока его не снимала милиция, посулив снизу забавную бирюльку. Тогда чувствуя нутром, как жизнь кончается, а для бессмертия сделан шиш с маслом, он решил уйти на природу и, ведя природночудаковатый образ существования, прослыть новым пророком в отечестве, пускай даже посмертно. Правда, внешне-внутренний вид пророка в отечестве требовал поменять блага цивилизации на вериги, хламиду, непокрытую голову и питаться черт-те чем и черт-те как. Причем обмен был совершенно невыгоден обладателю благ цивилизации. Но костоумный Семен Митрофанович просто решил эту дилемму, вырыв полуземлянку с таким расчетом, что поблизости оказался лес, оказалась любимая высоковольтная линия и оказалась Наро-фоминская свалка. В лесу он сближался с природой, под высоковольтной линией заряжался электричеством, а на свалке кормился-поился и обувался-одевался. Обустроив нехитрую жизнь изгоя, Семен Митрофанович забрался в скит и несколько месяцев размышлял, что бы ему эдакое проповедовать. «Разумеется то, — в конце концов подумал Семен, — что я знаю наверняка». В лесу он надрал крапивы, которую наверняка узнал среди прочих трав, и очень скоро так полюбил ее, что даже зад стал подтирать крапивными листьями.