Тихая музыка за стеной (сборник)

Лена понимала, что она бессильна.

Александр, его комната, музыка Джона Леннона, счастье сотворчества – все это не понадобилось. Осталась реальность, когда никто ничего не может и всем на все наплевать.

– Колечка, съешь апельсинчик…

Наконец фильм был готов.

Фильм просмотрели в верхах. И закрыли. Почему? На всякий случай.

Высокие и высокооплачиваемые чиновники держались за свое место, боялись его потерять. Если фильм пропустить на экран, могут быть неприятности. Могут и не быть, однако – риск.

А если фильм запретить – оно надежнее. Кресло под чиновником не шатается. Он вольготно сидит всей задницей, получает продовольственный паек и уверен в завтрашнем дне. А то, что большой труд большого количества людей перечеркивается крест-накрест, это никого не волнует.

Перечеркнуть крест-накрест в старину называлось «похерить».

Чиновники с легкостью похерили труд, надежды, деньги, перечеркнули крест-накрест и пошли обедать.

Еще одна особенность того времени: не ставить в известность. Никого не вызывают, никого не оповещают, не объясняют причин. Просто вдруг пронесся слух. Кто-то где-то сказал… Вскользь… И тишина. Кто сказал? Где сказал? Может, в столовой, а может, и в туалете…

Лена пришла на студию. Редактор – душистая и скользкая, похожая на кусок импортного мыла – произнесла, глядя в зеркало пудреницы:

– Похоже, что твой фильм закрыли…

Она достала помаду и начала красить губы.

– Как?

Лена не поверила своим ушам.

– Они не объясняют: как и почему, – проговорила редакторша растянутыми губами.

– А что делать?

– Ничего не делать. Жить дальше. Не рак же у тебя…

Она закончила красить губы и захлопнула косметичку.

Лена в растерянности смотрела на ее холеное, ухоженное, красивое лицо.

Редакторша была женой номенклатурного работника и ходила на работу для развлечения. Чтобы не сидеть дома.

Редакторша бросила косметичку в сумку, поднялась и ушла.

Лена подошла к столу. В растерянности набрала номер Александра. Их совместный сценарий, плод их духовной любви, был цинично выброшен за ненадобностью.

Подошла Вера.

– Александр уехал, – сказала она. – Может, что передать?

– Наш фильм закрыли, – проговорила Лена. – Что делать?

– Плачь и наматывай слезы на кулак, – ответила Вера.

В ее словах не было злорадства. Это был реальный взгляд на существующую действительность.

Шли семидесятые годы, расцвет застоя. И пока на дворе стояла советская власть, все оставалось как есть: усредненность искусства и безнаказанность чиновников. И ничего больше не оставалось, как плакать и наматывать слезы на кулак.

Лена закончила сценарные курсы и пошла работать на телевидение. Ее должность называлась: штатный сценарист. Она получала заказы на передачи и должна была выполнять эти заказы. Темы заказных передач были ей не близки. Например, «Джон Рид» – молодой американец, которого в тридцатые годы занесло в Россию и он умер от тифа, бедный. Не исключено, что его отравили и похоронили в Кремлевской стене, чтобы скрыть следы.

Правда об этом Джоне никого не интересовала. Нужна была конъюнктурная липа о торжестве социалистических идей и о том, что Джон Рид встречался с Лениным.

Лена не умела писать по заказу. Ее воображение попадало в клетку, как птица, и замолкало. Она становилась бездарна, и это ее убивало.

Лена написала первый вариант. Получила поправки. Поправки давала ее начальница – энергичная женщина, член партии.

Лене хотелось спать от этих поправок, а еще лучше – заснуть на много месяцев летаргическим сном, чтобы ничего не видеть и не слышать. Вокруг нее ходили неинтересные люди. В буфете лежали бутерброды с засохшим сыром, тяжелые масляные пирожные и крутые яйца под майонезом.

После дома Александра Лене казалось, что она попала в зону. Все – убогое, чужое и враждебное.

У Александра тем временем тоже произошел сбой. Он заболел инфекционной желтухой, то ли отравился, то ли перепил. А может быть – то и другое, выпил некачественную водку.

Он пожелтел. Лицо стало бежевым, как картон. Пришлось приостановить съемку и вернуться в Москву.

Вера готовила диетическую еду, но этого было недостаточно. Александра положили в больницу.

Он уходил из дома просто и спокойно, будто собрался в булочную за хлебом.

Марго заплакала.

– Ты чего? – удивился Александр.

– В боль-ни-цу… – прорыдала Марго.

– Ну и что? – беспечно спросил он.

Александр храбрился. Он не хотел в казенный дом. Он хотел остаться дома с мамой и с Верой. Только с ними ему было хорошо и спокойно.

Вера и Марго провожали своего любимого, как на фронт. Марго рыдала, а Вера собирала узелок: не забыть бы чего…

Лена узнала эту печальную новость от Марго.

Однажды вечером зазвонил телефон, и из космоса выплыл неповторимый хрипловатый голос:

– Александр в больнице. Ему было бы приятно, если бы ты его навестила…

Марго понимала, что, внедрив Веру, она отняла у Александра свободу и любовь. Марго пыталась по кусочкам восполнить утрату. Лена вполне годилась на эту роль: яркого кусочка на ковре жизни. Лена не будет претендовать на целое полотно. У нее своя жизнь. Она неопасна. Именно так: яркий кусочек.

– Когда? – спросила Лена.

– Завтра. В одиннадцать утра. Если хочешь, поедем вместе.

На завтра на одиннадцать был назначен худсовет. Должен обсуждаться Джон Рид с поправками. Присутствие Лены – обязательно. Но какой худсовет… Плевать ей на этот сценарий и на это телевидение.

Лена и Марго подъехали к корпусу Боткинской больницы.

Александр их ждал и выглядывал в раскрытое окно. На нем была шапка-ушанка, чтобы не замерзла лысеющая голова.

В ушанке и полосатой пижаме, с бледным бескровным лицом он был похож на зэка. Лена удивилась его опрощению. Это был совсем другой Александр, без тайны и внутреннего огня. Просто сиделец, обитатель казенного дома.

Если бы из Моцарта убрать его талант, остался бы просто шебутной и необязательный парень. Значит, все-таки в гениях главное – наполнение и предназначение.

Марго смотрела на своего сына, подняв голову, и вдруг забормотала. Лена прислушалась. Услышала:

– Масенький мой, котик, цуцулечка, рыбка моя золотая…

– Вы что? – поразилась Лена.

– А что? – не поняла Марго.

– Сюсюкаете, как с ребенком. Он же взрослый мужик.

– Для матери ребенок всегда остается маленьким, – сказала Марго. – Потом поймешь.

Лена и Марго поднялись на четвертый этаж.

Александр вышел к ним на лестничную площадку. Лицо бледное, как рыбье брюхо.

Лена протянула ему передачу в пакете.

– Мне ничего нельзя, – сказал Александр.

– Угостишь соседей, – посоветовала Марго.

Замолчали.

– Может, тебе принести книжку почитать? – спросила Лена.

– Лучше пока не навещать. Я плохо себя чувствую. Мне трудно стоять.

Лена поняла: эти слова относятся скорее к ней, чем к Марго. Александру не до нее.

Постояли молча. Надо было о чем-то говорить. Или уходить.

У Марго выступили слезы. Напрасно она приехала с Леной. Хотела подстегнуть его интерес к жизни, а получилась лишняя нагрузка.

– Мы пойдем, – сказала Марго. – Что тебе привезти?

– Боржоми, – сказал Александр. – Ящик.

– Я скажу Вере, – пообещала Марго.

Это была функция Веры – ворочать тяжести.

Лену выгнали с телевидения.

Окончательный разговор происходил с ее начальницей, энергичной женщиной.

– У вас апломб, ни на чем не основанный, – объявила начальница. – Вы ведете себя так, будто вы Жорж Санд. А за вами ничего не стоит, кроме вас самой.

– Я лучше, чем Жорж Санд. У нее нет юмора, а у меня есть.

– Мне нужны исполнители. Рабочие лошади. А лидеры мне не нужны, – объяснила начальница. – Так что утверждайте себя в другом месте.