Стадия серых карликов

— Держи, — вручил Степану гр. Коновицын банку. — Ректификат, девяносто шесть градусов. Запомни: литр принял, остановись, потому что сверх килограмма действует как древесный.

Глава шестнадцатая

До чего необыкновенно легко сбываются мечты в эпоху НТР, особенно, если она с ускорением! Правда, иногда с тяжкими последствиями, которые не в счет. Сколько человечеству понадобилось тысячелетий, чтобы достичь ледяных берегов пятого континента? А в эпоху в каждом пингвине можно обнаружить полный джентльменский набор химикалий, которыми удобрен фермер с Дикого Запада или работник сельхозхимии из-под Торжка. Человечество сколько ни пыжилось, да не могло за всю историю нагреть небеса, а в эпоху — пожалуйста, пошел столбик планетарного градусника вверх. Пополз милый!

Четверть века назад Аэроплан Леонидович был активным сторонником плотины между Чукоткой и Аляской с мощными насосами на атомной тяге для перекачки Тихого океана в Ледовитый. Зачем? Для дальнейшего улучшения климата на всей планете за счет уничтожения арктических льдов. Не обломилось. Из-за дороговизны проекта и традиционно-временно отвратительных отношений между соседями по Беринговому проливу, а не из-за возражений замшелых ортодоксов, которые грозили новым потопом. Примерно в те же времена ринулся Аэроплан Леонидович, в качестве сторонника, в борьбу на общественных началах за осуществление смелого и оригинального проекта по полному изничтожению на планете ночи и превращению ее лишь в сумерки. Этим светлым замыслом предполагалось вывести на вечную околоземную орбиту десятки тысяч тонн иголок или шариков, которые, улавливая проходящие мимо Земли солнечные лучи, всего-навсего отраженным светом освещали бы планету в темное время суток. Зачем? Чтоб сэкономить на освещении улиц? Да, и это имелось в виду, а главное — хотели всей планете устроить светлое будущее в самом прямом и никуда не увиливающем смысле. Опять забились в истерике маловеры, указывая не только на возможность нового потопа за счет таяния арктических и антарктических льдов, но и на биологическую катастрофу — с помощью намеков на то, что ночь нужна всему живому ничуть не меньше, нежели день. Вновь не обломилось.

Но то были проекты доэпошные, в разгар же эпохи единомышленники гражданина Около-Бричко, безнадежно зараженные СПИДом по части преобразовательства всего и вся, уже приступили к работам по организации нового ледникового периода за счет решительного поворота течения рек в прямо противоположную сторону. Поскольку, мол, льды вы почему-то запрещаете трогать, тогда, пожалуйста, получите тундру в Подмосковье. И снова-таки не обломилось — далеко не всем нравилось, что голубые песцы будут бегать под Загорском, под Можайск же, скажем, можно было бы ездить по субботам охотиться на полярного гуся или белую, тоже полярную, куропатку.

Но все-таки необыкновенно легко сбываются мечты в эпоху: всего несколько дней тому назад Аэроплан Леонидович задал старым перечницам Христине Элитовне Грыбовик и Галине Драмовне Пакулевой, казалось бы, невыполнимую задачу, а, они, ему на удивление, оказались на уровне, прислали билет в «золотой зал» ресторана «Седьмое небо». Почта доставила билет за полтора часа до начала сеанса, причем нарочным, и Аэроплан Леонидович заторопился приводить себя в порядок, как в дверь снова позвонили.

В прихожую вломился Степка Лапшин. Глаза у него нехорошо сверкали, похуже присущего ему хмельного блеска, угадывалось в них торжество в смеси с пафосом самовосхищения и самозахлеба. Он совал в руки Аэроплана Леонидовича ножевилки и, с трудом переводя дыхание, изъяснялся исключительно восклицаниями:

— Серебро! Под агропромом варил! Сталь — зверь! Только алмаз, только алмаз! Тропическое исполнение! Только для соседа! Обалдеть!.. Кольчугинского завода! Каково, а! Режь! но две! штуки! четвертная!

— Под аргоном, — лениво поправил Аэроплан Леонидович, разглядывая мастерски сделанные ножевилки. Хотелось ему придраться хотя бы к малейшему изъяну, сбить непомерную цену, однако режущие кромки были так изящно приварены к крайним зубцам, отполированы почти до зеркального сияния… Не верилось: Степка-рулило оказался ювелиром.

— Работа — шик!

— Могу дать четвертную за шесть штук, — сказал Аэроплан Леонидович и наклонился, чтобы надеть ботинки.

— Смеешься, инспектор!? Двадцать пять двадцать — один материал, дефицит страшенный! Сверху нада! Нада! Варить нада? Нада! Трешник штука! С агрономом потому как! Алмаз и только алмаз — не берет другое ничто! Два рубля штука — нада? Нада! А магарыч за риск нада? Нада! Алмазный диск два червонца тянет! Счас борьба с нетрудовыми, эта, дорого обходится! Не за работу, за риск берут, понял? Ну и зараза же ты, Арька! — дернулся в негодовании Степка. — А ты сам, своими руками-ногами, почему не пошел и не сделал? Любишь, когда за тебя грязную работу делают? Не на такси повез каменюку, а меня подбил налево… Небось, и анонимку накатал на меня за факт использования, а? И ты же меня обвиняешь, что осевую линию пересекаю, и ты же меня под корень желаешь? Да такие, как ты, гады, из любой осевой витую стружку делаете, но виноват вам кто-то другой! Отдай!.. Бывай!.. Ноги моей…

Схватив ножевилки, Степка выскочил в коридор, хрястнул на прощанье дверью. Но если гора не идет к Магомеду, то Махамет идет к горе — буквально через минуту Степка опять торговался с рядовым генералиссимусом пара. По поводу компенсации за нанесенную моральную травму — сто пятьдесят граммов за мир и дружбу, а ножевилки за тридцать шесть рублей бери, сосед, коль у тебя нет больше с собой денег, а лампадку прими — за уважение-здоровье…

— Вот зараза, а не сосед, а? — возмущался Степка вероломством Аэроплана Леонидовича: не сопротивлялся, подставлял стакан, пока ножевилки не были у него в руках, и как только спрятал их во внутренний карман пиджака, тут же задний ход, мол, ты же знаешь, не пью. И ушел. А Степка махнул спирту как бы из двух стволов, причем в около-бричковском стакане напиток был вроде другой, хотя наливал и разводил из одной банки.

Глава семнадцатая

Не средь бела дня, а как бы поближе к вечеру на Цветном бульваре возник вдруг вихрь: закружились первые листья, сброшенные деревьями в июльскую жару, бумажки из-под мороженого, взметнулась пыль. Прохожие и сидевшие на скамьях москвичи и гости столицы прикрыли ладонями глаза. Когда сухой шорох вихря стих, никто и не заметил, как на центральной аллее появился невесть откуда старичок в поношенном, чистеньком костюме стального цвета и в голубую полосочку, в темно-серой шляпе и с палкой вишневого цвета, на ручке которой корчил чертик рожицы, высовывая язык. Если бы люди были очень наблюдательны, то увидели бы, что чертик не игрушечный, не электронный, а живой, что глазки у него сверкающие, язычок красный, что выражение обличья настоящее дьявольское, хамски-торжествующее.

Впрочем, нормальным людям видеть его не дано, понять, что чертенок на палке живой, могли только кикиморы, домовые, черти, русалки, ведьмы, упыри и прочая дьявольщина и нечисть, и еще поэты, писатели, вообще художники, только истинные, от Бога которые, а не после организованного тайного голосования в творческих союзах, иными словами, от Лукавого.

Разве можно в наше время не уповать на чудеса, сверхъестественное или совершенно невероятное? Не оттого ли садятся наши сограждане перед телевизорами, ставят ведерные кастрюли с водой, кремы, неизвестно какими путями раздобытые, чтобы их зарядили чудесной силой, потому что нормальными средствами не излечить уж ни дух, ни тело, ни Отечество?

И роман никак не может называться нынче романом, если в нем нет ничего сверхъестественного — поэтому старичок был никем иным, как Духом Неглинским. Только что он пребывал красавцем-следователем, разбирался с квартирами, кто и как ими торговал, как вдруг его, что называется, кинули на бульвар, и он уже осознал себя дряхлостью, идущей по дорожке Цветного.

Стояла тихая теплынь, воздух был напоен благодатью — так бывает лишь в дни короткого бабьего лета, когда в душе сожаление о промелькнувшем лете еще не омрачают душу, а холодные осенние дожди, неизбежный зимний неуют кажутся уже нереальностью.