Бонташ

Она вернулась домой после двенадцати – традицией определённого ей срока. А двадцать пятого она ко мне позвонила, сказала, что отъезд отложен на двадцать седьмое, и назначила место и время встречи назавтра.

26-го было воскресенье и хорошая погода, вечером везде были толпы народа, шумели эстрады, играли репродукторы. Прощальный вечер получился шумным и людным. Но возвращались мы через Банковскую, и у тихого садика за театром Франко она спросила, который час, зная превосходно, что уже за полночь, и предложила немного посидеть здесь.

Из театра слышались взрывы, потом начал расходиться народ после "Порт-Артура", и затем стало совсем тихо. Она была уже печальна по-настоящему и, вздохнув, вдруг сказала: "Ах, Милька, я всё-таки не могу себе представить, что ты уезжаешь!.." Это "Милька" было очень выразительно. Я сказал: "И ты ведь понимаешь, что это – навсегда?" Она молча кивнула головой. Она стремилась прижаться как можно тесней, словно этим можно было что-нибудь спасти, удержать; а я не нашел ничего лучшего, как целовать её пальцы, искупая этим картинным поклонением свою неуловимую вину. Время шло, а ей было всё равно – и время, и дом, и измятое платье, и испорченная причёска. Но мне было не всё равно.

Во втором часу мы шли к её дому. Мы молчали, и она даже с раздражением спросила: "Ну вот чего, например, ты сейчас смеёшься?" – "Нет, ничего; просто я прежде никогда не целовал, и вот думаю, как, наверное, сегодня это смешно выглядело у меня…"

А у её дома я сказал несколько подготовленных фраз, которые она выслушала, глядя на меня такими как будто и не грустными, а странными глазами. Потом она отошла, но вдруг резко повернулась и бросилась ко мне. В глубине двора сидели какие-то, кажется, дворники, а я совсем смутился и растерялся под этими стремительными и отчаянными поцелуями. Когда она отпустила меня, я что-то пробормотав, просто бежал.

Тринадцатого Костя уезжал в Лисичанск. Харьковский поезд отходил после семи вечера. Я не знал номера вагона и обходил один вагон за другим. Перед самым отходом поезда я добрёл до тесного купе, в проходе которо Николай Яковлевич прощался с Костей. Потом он начал протискиваться к выходу, уступив место мне. Мы пожали руки и сказали пару тёплых фраз. Больше на вокзале никого не было. Аня Сорока должна была сесть на этот поезд в Гребёнке. Первого августа был их срок явки на работу.

Жорку Сомова внезапно взяли преподавателем латыни в стомат-институт. Таким образом, всё устроилось замечательно. Теперь он перебрался на дачу, и я должен был второго августа поехать к нему в гости. Жорка с энтузиазмом описывал прелести Боярки. Там же на даче были Чудновские и Зоя Варшавская.

2-го во второй половине дня я приехал в Боярку. Мы купались в пруду, гуляли по лесу. Жорка очень любит природу, знает названия и особенности разных травок, кустиков, птичек, он собирал разные ягодки и кормил меня ими самым трогательнейшим образом. Потом у себя на даче угостил интереснейшим обедом из винегрета, колбасы, кукурузы, груш и фисташек.

Потом мы шли на станцию. Завернули на дачу к Чудновским, но они ещё вчера перебрались обратно в город, зато там была ещё одна дачница, симпатичная белокурая девушка. Она и Жорка проводили меня и усадили в электричку. Зои в этот день на даче не было, она уехала в город на проводы возвращающегося в Саратов Лёньки Файнштейна.

Дома я узнал, что она ко мне звонила и обещала позвонить на следующий день утром. Она позвонила в 12 часов, когда у меня был Толя. Я постарался говорить так, чтобы он не уловил смысла. Это было легко, так как разговор был прост: я должен был выйти из дому и идти вниз по Прорезной и на Крещатик, а она будет идти навстречу.

Я вышел из дому почти вслед за Толей. Её я встретил возле Пушкинской. Мы не виделись с той дождливой ночи. Теперь мы шли рядом по солнечным улицам, с Пушкинской на бульвар Шевченко, потом на Репина, там сели на бетонной ограде Николаевского парка – Зое надо было зайти к тёте за ключами или ещё за чем-то, а потом домой и снова на дачу.

Опять было всё то же. Так же, как всегда, как каждый раз все эти годы. Каждый раз казалось, что именно теперь будет сказано что-то самое основное, что позволит всё выяснить, выйти, наконец, из этого напряжённого состояния неопределённости; но это было почему-то совершенно невозможно.

Она взяла с меня слово, что сегодня вечером я приеду к ней в Боярку. Втроём с Жоркой мы проведём мой прощальный предотъездный вечер. И я подчинился.

В седьмом часу вечера я снова вышел из электрички в Боярке, чего никак не мог предполагать ещё вчера.

Зоя спала в саду на кушетке под большой яблоней. Лай встретивших меня собак разбудил её. Она сказала, что Жорка нас ждёт, потом пошла переодеваться. Показывала мне своё новое платье с юбкой "Кармен" и кружилась, чтобы я видел, какая эта юбка широкая. Потом мы шли через железнодорожные пути, которые, как всегда, слегка разбудили во мне особенное тревожное волнение. Был летний вечер, и рядом шла Зоя, но навстречу уже, наверное, вышел Жорка Сомов. Мы встретили его приблизительно на половине дороги. Потом мы шли мимо яблоневых садов, я набрал яблок, но те, которые принёс в карманах Жорка, были вкуснее. Дальше дорога вела через баштаны, а на перепаханном поле мы с Жоркой схватились бороться, и он основательно выпачкал свою рубашку. Потом мы, взявшись за руки, маршировали по полевой дороге и пели "По долинам и по взгорьям". И мимо яблоневых садов возвращались уже при звёздах. Зоя декламировала из "Демона", Жорка – пародии Архангельского, а я упорно молчал, думая о том, как сильно не нужен здесь Жорка. И шёл рядом с Зоей, опустив голову и крепко взяв её под руку, ибо это было единственное, что теперь ещё оставалось для меня возможным.

(((Бог знает, что происходило тогда во мне внутри. Опять моё поведение было непонятно и непредсказуемо. Неужели в этот раз я был связан только путами чести?..)))

На вокзальчике, когда взяли для меня билет, Жорка временно угомонился, стало вдруг тихо, и Зоя сказала, что именно сейчас я, наверное, осознал тот факт, что уезжаю из Киева. Она спрашивала, не жалею ли, что приехал сегодня сюда, и не ругаю ли её. Электричка почему-то опаздывала с отходом, и мы довольно долго простояли в дверях почти пустого, ярко освещённого вагона, заполняя пустяками эти прощальные минуты. Зоя желала мне всего наилучшего и сказала, что если мне прийдут в голову интересные мысли, я могу их изложить в виде письма к ней. Наконец электричка тронулась и помчалась к городу, а я сел на скамью ещё раз всё обдумать сначала.

Назавтра вечером я уезжал из Киева. Заходили проститься однокурсники. Пришли проводить Толя и Жорка Сомов, приехавший в город за продуктами. Случайно зашёл Герка. Под звуки исполняемого Герой туша Жорке была поднесена в дар моя пудовая гиря. Толя получил акварельную кисть, а Герка – мою личную фотографию. Все предметы были снабжены соответствующими дарственными надписями. На вокзал ехали в такси; Герка провожать не мог, а Жорка уступил место Толе и сам добирался на трамвае. Потом на вокзал приехала Мила. Было душно, накрапывал дождь. Я отнёс чемодан в вагон, расцеловался с родителями, и мама стала загонять меня в вагон снова, а то поезд тронется без меня. Но я всё же висел на подножке до последнего момента, а когда поезд тронулся, махал им платком. Потом зашёл в вагон и лишь здесь понял, что уезжаю. И довольно долго просидел у окна, думая об этом факте.

На следующий день, 5-го августа 1953 года, в десять часов утра я подъезжал к Харькову. По сторонам сходились и расходились во всех направлениях многочисленные железнодорожные линии. И впоследствии, когда я видел на магистралях города большие указатели с надписями "На Ростов", "На Курск", "Запорожье", "Москва", "Киев", "Симферополь", когда я следил за непрерывно пролетающими над городом самолётами, я всегда испытывал то же восторженное чувство, что и при подъезде к городу 5-го августа.

В 12 часов 15 минут я был у проходной Харьковского станкозавода им. В.М. Молотова, в двадцати с лишним километрах от Южного вокзала, к которому подошёл киевский поезд. Часа через три я был отведен на временное жительство в комнату для командированных.