Бонташ

Я попросил извинения за то, что ещё не отдышался, и сел в конце стола. Напртив сидел декан, возле меня слева – секретарша, и ещё за большим столом только два человека. В глубине кабинета директор занимался своими делами. Парторг был распорядителем процедуры.

Декан зачитал: "Бонташ Эмиль Евгеньевич, 1931 года рождения, еврей, холост, трудовой деятельностью ранее не занимался…" и далее в этом же роде. "…Товарищ Бонташ является отличником учёбы. Активно принимал участие в общественной жизни института." Затем мне сказали, что есть следующие места: Калинин, мастером цеха вагоностроительного завода; Молотовск, в распоряжение трудрезервов; Сталинабад, в распоряжение трудрезервов. Я сказал, что хочу получить назначение по специальности, что своей учёбой заслужил право быть конструктором-станкостроителем, что стремился именно к этой цели. Мне ответили, что места конструктора нет. Я возразил, что киевский станкозавод должен получить несколько выпускников, это достоверно известно. Декан ответил, что станкозавод сам выбрал себе тех, кого захотел. Я сказал, что институт должен был рекомендовать станкозаводу достойных, что институт лучше знает своих выпускников. Декан сказал, что они сами выбирали себе работников по личным делам. Я спросил, что именно в моём личном деле не понравилось станкозаводу. Декан сказал, что не знает, но что кроме перечисленных мест мне ничего больше не могут предложить. Я ответил, что мне не остаётся ничего больше, кроме как подписать назначение в Калинин.

Я вышел в приёмную. Здесь уже набралось порядочно наших. Приезжающих сразу запихивали в кабинет. Я не стал задерживаться и поехал домой. Дома первым делом позвонил маме, затем снял рубашку и собрался отдохнуть от треволнений, но освобождённый телефон сразу же зазвонил, и Махлис, выругав меня, велел немедленно возвращаться в институт. Как я потом узнал, он пытался догнать меня на остановке.

На ходу надевая рубаху, я бежал по Владимирской и возле оперы вскочил в ещё не остановившееся такси. Через несколько минут я высадился у главного входа и побежал в приёмную. Снова меня сразу впустили. Я сел, и декан сказал: "Учитывая ваше желание работать по специальности и то, что вы понравились представителю станкостроительной промышленности, – он кивнул в сторону одного из бессловестных мужчин, – мы можем предложить вам работу конструктора на Харьковском заводе шлифовальных станков. Я думаю, теперь вы будете довольны?" – и декан улыбнулся. Я сказал, что согласен и тут улыбнулся тоже. Секретарша уже давно замарала Калинин и написала Харьковский станкозавод.

(((Я даже не запомнил лица человека, повернувшего мою судьбу. Моё направление в Калинин получил Юлик Городищер. Он остался там навсегда, женился, дослужился от мастера цеха до главного механика. Это мог быть я))).

Распределение в КПИ тянулось после этого ещё долго. Устраивая себе перерывы в работе, я уходил из модельного кабинета, где мы чертили на станках, и обязательно заходил в "директорский аппендикс" узнать, как дела у знакомых. Костя с Аней Сорокой получили назначение на химкомбинат в Лисичанск Ворошиловградской области…

(((Это здесь почти последнее упоминание о Косте Некрасове. Он отказался, с одобрения своего отца, от аспирантуры, считая, что инженер должен в первую очередь получить производственный опыт. На Лисичанском химкомбинате он от мастера дошёл до главного инженера одного из производств. Его заметило московское начальство, и ему предложили перейти на работу в министерство. К тому времени он хорошо понял, что значит жить и дышать в атмосфере химкомбината. Тем не менее он сказал, что сам не будет прикладывать никаких усилий по переводу. Усилия довольно долго прикладывали без него, и он был переведен в Москву с предоставлением квартиры и должности начальника технического отдела главка по основной химии Министерства химической промышленности. Он там проработал все годы, был в Китае, США и других странах. Мы с ним виделись пару раз, когда он приезжал в Киев к родителям. Другой связи не было, приезжая в Москву в командировки, я к нему не заходил и не звонил.)))

От этих дней – пары недель после распределения – осталось хорошее воспоминание. Я переживал медовый месяц своего удачного назначения. Стояли жаркие дни, в зале было душно. Но работа, несмотря на консультации Хаймовича, двигалась более или менее успешно. Я уже ходил с толстым рулоном чертежей.

Идя раз по коридору с этим рулоном, заморенный после дня работы, я встретился с Аллой. Она была в нарядном сером костюме и яркой блузке в крупную клетку. Она захотела посмотреть мои листы, мы вернулись в зал и развернули их на столе. Потом мы пешком возвращались домой. Теперь был солнечный день, ранняя пора лета, деревья были покрыты первой свежей зеленью. Мы распрощались на углу Ленина и Пушкинской, и я сказал, что она всегда может позвонить по телефону, если у неё найдётся свободное время.

И лишь раз в институте я встретил Виту. Из расписания я знал, что у них сейчас экзамены. Я подошёл к ней и спросил, когда и как ей можно отдать фотографии. Она всегда говорит так тихо, что среди людей её трудно расслышать. Через день она зашла с подругой в модельный кабинет и, разыскав меня глазами, направилась, пробираясь между чертёжными станками, к моему месту. Поблагодарив за фотографии, она спросила, не могу ли я отдать ей негативы; я сказал, что плёнок никому не отдаю. Для неё это было явно неприятное известие. Тогда я, стараясь не менять выражение лица, сказал, что плёнку можно слегка намочить и содрать эмульсию в желаемом месте; не это ли её интересует? Она сказала, что это. Я обещал, что всё будет сделано. А через минуту она зашла и, ещё больше смущаясь, спросила, не могу ли я сделать ещё несколько отпечатков – подруга тоже хочет иметь эти фотографии. Я предложил ей занять соседний стул для детального обсуждения этого вопроса. Потом я, продолжая работать, объяснял ей, что именно у меня за проект. Минут через двадцать она сказала, что её ждёт подруга, и ушла.

30 мая она снова зашла в модельный кабинет – я обещал показать ей свои туристские фотографии. В этот день она сдала последний экзамен, и через час должно было начаться собрание по организационным вопросам производственной практики. Посмотрев фотографии и поблагодарив, она собралась уходить, а я просил её ещё остаться. Тогда она предложила выйти лучше на воздух. Я оставил проект, готовальню и пиджак, и мы вышли в парк, а оттуда через шоссе в зоологический сад. Потом мы вернулись в институт – она, кажется, рассчитывала узнать, чем кончилось собрание. В том месте коридора, где нам нужно было разойтись, я сказал:

– Возможно, что мы видимся с вами сейчас в последний раз.

– Почему?

– Ведь у вас кончились экзамены, вы не будете приезжать в институт, а я пока остаюсь здесь, но это уже ненадолго.

Она отвечает всегда так тихо и невнятно, что часто даже трудно расслышать.

Начались открытые симфонические концерты. Рядом с эстрадой, под "дубом Инны Комаровой", музыковеда-консультанта, называемым ещё и "Комаровской клюквой", встречались по вечерам эстетствующие меломаны. Там я не раз встречался с Толей Чудновским и Фимкой с Зоей.

Один раз нас у эстрады застал дождь. Чтобы переждать его, мы воспользовались гостеприимством некоей Аси Борисовны. Были Инна Комарова, Женя Панич, Зоя и я. В нашем распоряжении были две комнаты, проигрыватель с пластинками и книжный шкаф. За окном шумел дождь. Сперва слушали симфонические и фортепианные записи, потом Панич при настольной лампе камерным голосом читал Блока. Женская половина общества устроилась на тахте, укрывшись пледами. Я неподвижно сидел на стуле и думал, что мой путь неумолимо отходит в сторону от этого мира и уже далеко отошёл за это время.

В два часа ночи стали собираться домой. И Зоя вдруг начала декламировать:

Довольно, пора мне забыть этот вздор,

Пора мне вернуться к рассудку,

Довольно с тобой, как искусный актёр,

Я драму разыгрывал в шутку!

Расписаны были кулисы пестро,