Пение птиц в положении лёжа

Всю дорогу я высказывала сомнения и мучилась совестью. Ему надоел мой напряжённый вид. «У меня взносы Народного фронта. Тут вполне хватит на ресторан», — раскололся он, демонстрируя мне туго набитый мятыми бумажками карман. Я вспомнила экзальтированных маргиналов, делавших революцию в России, трясших рубликами и медяками у партийных касс демократического движения. Мне открылась в тот миг вся будущая судьба русской демократии.

Руководители революционеров, после достигнутой смены власти, отрежут от денежного пирога кусок побольше. Высокий уровень интеллекта позволял им оправдать свою сатанинскую жадность и бездонный цинизм наилегчайшим умственным усилием.

Поели мы вкусно. И хорошо выпили. Деньги Народного фронта хорошо легли в желудок.

Бывают микробы небольшие. Бывают поменьше. Бывают побольше. Бывают жирные, сочные микробы. Очень большие. Они натыкаются на лезвие бритвы. Ранятся до крови. Если микроб был болен или заразен, то лезвие тоже становится заразным. Кровь из микроба вытекает, распространяя заразу по металлу.

Как плохо быть девушкой!

Когда внутри всё горит, полыхает ясным пламенем, и спать невмоготу. (Откуда Пушкин знал о девичьих страданиях Татьяны? Подсмотрел? Услышал от неё? Ведь сам же он не девочка и по ночам если и терзался, то совсем, совсем не так, вот вопрос!) И самое главное — некому это пламя отдать. А ведь кому-то оно очень бы пригодилось и могло бы доставить неимоверное счастье. И сколько гореть девушке этим адским пламенем беспредметной любви — никто не знает: день, месяц, десять лет… Когда пламя начнёт угасать, волосы потускнеют, позолота осыплется, а на зубы врач предложит поставить коронки.

Пытка ожиданием Годо. Невроз. Оттого, что вывелся человек неправильный. Оттого, что человек неправильный — мечтатель. Он мечтает о полноте жизни. Он чётко знает, чего ему не хватает.

Не хватает Годо. Вот когда Годо придёт… Будет счастье. Всё, что кругом, — это нехватка, недостаток, это не то… А счастье — оно там. Когда оно придёт, его нельзя будет не узнать. В XIX веке вывелся идеалист. У кого идеал. Он алкал идеал. В среде романтиков, юношей пылких со взором горящим и конгруэнтных им дев. А потом идеалист пошёл в массы. Массовое производство идеалистов.

Откуда, откуда в нём эта уверенность, что именно достижение идеала даст ему счастье? А всё остальное, всё, что под ногами, вокруг ног, до идеала, вне идеала, — всё это не то, не счастье, нет, не оно.

Прав ли он, глядя вдаль? Или же надо по-американски, как учил Карнеги, улыбнуться — в никуда и всем, всему миру сразу, и с улыбчивым оскалом, над которым хорошо поработал дантист, взглянуть на ближних. А так как они тоже улыбаются, как бы тебе, то иллюзия счастья ближе, доступнее.

Русские уже лет 100 ждут Годо. Чеховские герои «Вишнёвого сада» как отвернулись друг от друга, нелюбимых, как посмотрели в даль светлую — туда, за горизонт, откуда приплывёт счастье, так и стоят в таких позах, не глядя друг на друга, а глядя поверх голов, примерно как на салюте.

Маша смотрела на Сашу, Саша смотрел на Дашу, Даша на Копытова, а потом все устали страдать от неразделённой любви и посмотрели вдаль. Туда, откуда должен прийти Годо. «Увези меня в даль светлую», — просит русская женщина русского мужчину. Там хорошо, а здесь плохо, даже с тобой плохо здесь, плачет она. Не хватает только третьего, Годо, из прекрасного далека, для полноты счастья.

Летка-енка — замечательный танец. Каждый тянется руками к ближнему, но натыкается на его спину. К крайнему сзади никто не тянется. Он лишён знания о том, что значит быть любимым. Крайний спереди любим, но не нашёл, кого любить. У остальных также нет гармонии в любви, но им знакомо, что за мука — не любить, но быть любимым, и что значит — наоборот. Летка-енка — танец современных людей, не нашедших своей половинки. Может, просто центр разреза Андрогина сменился — не по центру разрез приходится, когда соединяется правое и левое, а по центру — разрез на перёд и зад. Чреватый разгулом гомосексуализма.

Поза ожидания — замечательная поза современного человека. «Мыслитель» Родена в характерной позе, которую юмористы любят переделывать в сидящего на унитазе, — нет, не мыслит он. Он ждёт.

Соседка по дому умела удивительно подчеркнуть свою красоту. Волосы красила в яркий белый цвет, джинсы носила цикламеновые, шубку — светящуюся изнутри, изумрудную. Очень дешёвую, но безумно шедшую ей, подчёркивающую нежную розовость лица, голубизну наивно распахнутых глаз и солнечность вьющихся волос.

Летом она обожала короткие и совсем сходящие на нет брюки, шорты и юбочки, плотно сидящие на её белом, рыхлом, но привлекательном теле. Она даже специально укорачивала доставшиеся ей обновки. Говорила: «Чем короче, тем моложе». Её ровесницы, забывшие о том, что такое шорты или короткая юбочка лет 20–30 тому назад, а может, вовсе не знавшие об их существовании, только отплёвывались или отворачивались стыдливо.

К любому выходу в свет из комнатной тьмы, к любому походу на улицу, даже на 10 минут — в соседний ларёк за сигаретами, она готовилась как к выходу на сцену. Зачем? К чему? К чему эта рассеивающаяся в никуда, по пустякам, доведённая до высшей степени совершенства красота?

Когда она выходила из дому, мужские головы, подобно железным опилкам под воздействием магнита, все оборачивались к ней по радиусу. Она шла — и всё мужское, что встречалось ей на пути, приподнималось.

Однажды я шла и издалека заметила её, дворовую непревзойдённую королеву красоты. Цикламеновые джинсы, сапожки с узором, лучезарная шубка, яркие волосы. Рядом с ней стояло что-то, чей пол, возраст и внешность не вызывали никакого интереса рядом с этим ярким зайчиком. Оказалось — её подруга, ровесница, очень обеспеченная сама собой дама. На ней был дом. Если всё снять и продать — на полученную сумму можно купить небольшой сельский дом. Весь этот ассортимент элегантных дам — норковая шубка, песцовая шапочка, золотые украшения с «брюликами», парфюм, косметика на лице и косметические шрамы под нею, вплоть до резиновых узорчатых трусиков и шёлковой сорочки ценою в двухмесячный оклад какой-нибудь бедолаги. Хорошо сделанные зубы невероятной стоимости. Чересчур солидная дама, начисто убившая своей солидностью эротическое начало.

Впрочем, представить подходящего кавалера и для той и для другой было трудно. Обе были одиноки, несмотря на чрезмерную красоту одной и чрезмерное богатство другой. Природа любит срединный путь.

Смотрю, под цветами, на голой земле, лежит половина бабочки. Одно её крыло откушено, очевидно. Потеряно навсегда. Безвольно лежит, и треплет её свежий летний ветер. Но полбабочки за что-то зацепилось, лежит на одном месте, ветер не уносит этот лёгкий цветочный полутрупик. Грустное зрелище. Всё цветёт и радужно трепещет, стремясь к плодоношению и заселению земель своими растительными и порхающими подобиями, расставив пестики и перебирая тычинками, подавая сигналы запахами и красками. А она — всё, отпорхалась, бедная, ни на что уже не годится. С одним крылом — не до любви.

Вдруг — три бабочки, о чудо, прибывают из голубого эфира, резвясь и играя, переплетаясь траекториями, со своими бесподобными полупадениями в воздушные ямы. Летающие треугольники и пятигранники, порхающая геометрия праха.

Две бабочки — любовная пара. В восторге любви, друг над другом, меняясь ролями… Дело идёт к слиянию. Третий — лишний.

Вдруг он, бедолага, увидел то, мёртво лежащее крыло на земле. Встрепенулся, бросил компанию, с которой прилетел, стал призывно, настойчиво порхать над мёртвой девушкой. И так трепещет, и этак, красиво, словно голубок, пытающийся эротично привлечь Марию… Грустное зрелище… Не выйдет у тебя с ней ничего, мой милый, не ответит она на твой страстный призыв! Но и какова жажда любви! Он хочет её даже мёртвую! Вот она, жестокая жизнь! Один взывает к любви, другому уже не до неё…