Сладкая горечь слез

— Я? Я бы сказала, что крокодил сам был очень жадный. Что он никогда не был по-настоящему другом обезьяне. Он любил только фрукты, которые она ему давала.

— Ага. Но мне твоя версия не нравится.

— Не нравится?

— Совсем. Для меня прелесть этой сказки как раз в том, что крокодил и обезьяна смогли подружиться, пускай и ненадолго. Они превозмогли свое естество и предрассудки, в которых их воспитывали, — жить в страхе или жить ради потребления — и стали друзьями, несмотря ни на что.

— Но они ведь дружили недолго.

— Верно. Но это не имеет значения. Они ведь дружили. И для меня это самая важная часть сказки, я не хочу ее изменять.

Я поразмыслила минутку и согласилась:

— Ладно. А что, если искусителем крокодила станет его брат?

— Брат? Хорошо, это я согласен принять. Итак, новая сказка про обезьяну и крокодила. Версия Дины Иман.

— И твоя.

— О, ты разделишь славу со мной? Как это мило с твоей стороны, маленькая Дина. Хорошо, «Сказка про обезьяну и крокодила», версия Дины и Игбала Иман. Расскажем вместе? Я начинаю… Однажды…

Оттуда все и пошло. Мы с отцом дали друг другу разрешение изменять старые сказки, подвергать сомнению прежнее понимание. Обезьяны и крокодилы. Страх и жадность. Кто не становился жертвой искушений? И кто сумел подняться над ними?

К девяти годам я привыкла проводить время на террасе нашего дома. В соседском саду росло дерево джамун. Ты киваешь — Садиг рассказывал тебе про дерево? Но я-то говорю про времена задолго до его рождения. Тогда дерево было не таким высоким, а ветви его не такими толстыми. Садиг помнит, как фрукты падали с ветвей, затенявших часть террасы, и ему легко было до них дотянуться. Но в моем детстве верхушка дерева едва достигала края террасы. Чтобы достать плоды, мне приходилось перегибаться через оградку и подтягивать к себе непослушные ветви. Но опасность меня не останавливала. Фрукты были настолько вкусны, что стоили любого риска. И как-то раз, когда все плоды с ближайших ветвей были обобраны, я наклонилась больше, чем следовало, критическая точка была пройдена и закон гравитации вступил в силу. За миг до падения я услышала крик: «Осторожно! Берегись!» Детский голос, из сада внизу. Голос того, кто, оказавшись в нужном месте в нужное время, смягчил мое падение и спас от неминуемой гибели.

Мальчик, года на два старше меня, он играл под деревом и глянул вверх в тот момент, едва успев выкрикнуть предостережение. Я свалилась прямо на него, он своим телом смягчил силу удара, воздух с шумом вырвался из его легких, раздался треск ломающихся костей. Его домашние уже мчались к нам с воплями. «Умар! — кричала его мать. — Умар, сынок! Очнись!» Кто-то оттащил меня в сторону, и я увидела, что мальчик лежит без сознания, а нога и рука у него изогнуты так, что даже смотреть больно. Убедившись, что со мной все в порядке, его повезли в больницу, а меня под присмотром служанки отправили домой. Я жутко страдала от чувства вины, думала, что мальчик теперь наверняка умрет, и все из-за меня. Но нет, обошлось. Через несколько часов он вернулся домой, с загипсованными рукой и ногой. Папа ходил к соседям принести извинения от моего имени.

Вернувшись, он посмотрел на меня, на выражение моего лица и сказал:

— С ним все в порядке. Сломаны рука и нога. Но он поправится.

Я разрыдалась, а отец посадил меня к себе на колени, вытер слезы и даже попытался развеселить.

— Что ж, Дина, вот тебе и новый поворот старого сюжета. Обезьяна свалилась на крокодила, нанесла упреждающий удар, переломала ему кости и напугала, даже прежде чем бедняга успел задуматься о возможности сожрать ее сердце.

Но я разревелась еще громче. Папа же продолжал хохотать, пока я тоже не улыбнулась, поняв, что с мальчиком действительно все хорошо. Когда же слезы и смех стихли, я призналась:

— Я думала, он умер.

— Он тоже так думал, когда пришел в себя. Думал, что ты разбилась насмерть. И очень обрадовался, узнав, что переломал кости не напрасно.

Наши семьи были знакомы и прежде, но впервые общались так тесно. Когда я была маленькой, телефон был один на весь квартал, у наших соседей. И все, кому надо было позвонить, обращались к ним. Хозяйка дома, конечно, не была в восторге, и хотя все пытались заплатить за пользование телефоном, но миссис Юсуф — так звали мать мальчика — вечно ворчала и жаловалась. Если человек говорил по телефону, она стояла почти вплотную, так что слышала каждое слово, и нимало не смущалась этим. Все вздохнули с облегчением, когда и у других жителей квартала, менее злобных и более воспитанных, установили телефоны, но нашей семьи среди счастливчиков не оказалось.

Наши отношения с семейством Юсуф нельзя было назвать дружескими, хотя мы давным-давно пользовались телефоном других соседей, и тот факт, что отец пошел к ним с извинениями, значил совсем немало. Понимаешь, за несколько лет до этого в нашу дверь постучалась юная девушка, лет пятнадцати или шестнадцати, дочь прачки миссис Юсуф, и спросила, не возьмет ли моя мама ее в домработницы. В то время наша семья переживала период относительного благополучия в череде подъемов и спадов, порожденных деловыми авантюрами моего отца. И мама решила, что пора нанять вторую служанку, в подмогу старой Мэйси, которой все труднее было справляться со стиркой. Девушка прекрасно работала. Пока не наступил десятый день Мухаррама. Ты опять киваешь — Садиг рассказал тебе, что такое Мухаррам? И про суннитов и шиитов? Должна сказать, я очень удивлена. Впрочем, после стольких новостей моя способность удивляться несколько притупилась.

Итак, с наступлением Мухаррама девушка неожиданно попросила расчет. Мама, захваченная врасплох, принялась расспрашивать, в чем дело, не обидели ли мы ее. Девушка сказала, что все хорошо, но она должна, дескать, вернуться в свою деревню по неотложному делу. Каким-то образом мама выяснила, что миссис Юсуф рассказала девушке, что мы шииты.

— Это правда? — хотела знать бедняжка.

Мама подтвердила.

Девочка помолчала, а потом все-таки спросила, нерешительно так:

— Знаете, хозяйка моей мамы, дама из соседнего дома, говорит, что шииты отмечают великие жертвы в Ашуру, десятый день Мухаррама. Это тоже правда?

— Мы вспоминаем этот день, верно, — подтвердила мама. — Битву при Кербеле, когда внук Пророка Хусейн, его семья и близкие были уничтожены войсками тирана Язида.

Новая пауза, а потом безудержный поток слов:

— А еще эта дама хочет, чтобы я работала у них, вместе с мамой. Она сказала маме, что мне опасно тут, у вас, оставаться. Потому что в день Ашура шииты убивают детей. Убивают, варят и едят, как жертвоприношение. Я не поверила ей, Биби, но она все не отставала и все-таки убедила мою мать, и мама очень напугана. Хозяйка наговорила ей жутких вещей про вас, про шиитов. Сказала, что вы вообще не настоящие мусульмане, а порождение дьявола. И что вы едите суннитских детей.

Девушка очень хотела, чтобы ее переубедили. И маме это удалось. В нашей округе порой переманивали слуг. Наверное, миссис Юсуф полагала, что раз мать девушки уже работает у нее, то это дает ей право на интригу. Но злобные наговоры на нас, на нашу веру — это было слишком, выходило за всякие рамки. С тех пор мама при любом упоминании миссис Юсуф поджимала губы и гневно взмахивала рукой в направлении соседского дома, бросая: «Эта ваххабитка»^[78]. Знаешь такое слово? Ну да, сейчас это распространенный термин. Для шиитов это слово всегда было эпитетом нетерпимости — так называли особенно враждебных суннитов. Большинство суннитов не из таких. Среди моих школьных подруг и других соседей фанатиков не было.

У истории есть, разумеется, и оборотная сторона. Даже сейчас мне неловко вспоминать, как каждый год в месяц Мухаррам город наполняли пронзительные вопли проповедей, доносившиеся из репродукторов на Солдатском базаре, — от шиитских призывов подскакивало давление у всех суннитов, живших в зоне слышимости. Проповеди откровенно враждебные — лишь слегка завуалированная злоба, направленная против первых трех халифов ислама, которых шииты считали узурпаторами, а сунниты — праведниками. Можешь себе представить? История давностью в тысячу четыреста лет определяет отношения между соседями в двадцатом веке? Нет, ты не можешь представить. Потому что у вас здесь история — мертвая. Она замкнута в учебниках, которые обязаны вызубривать школьники, и о ней мгновенно забывают, захлопнув книжку. В Пакистане каждая беседа, даже самая личная, отмечена трепещущим дыханием прошлого, словно овевающим тебя изнутри; каждое новое поколение заново отстаивает истины, выстраданные много веков назад.