Сладкая горечь слез

Откуда я могла знать? Плач и мольбы звучат одинаково, говорит человек правду или лжет. Люди, с которыми я работала, тоже не могли различить истину и ложь. Но думали, что могут. Они полагали, что боль и смятение отфильтруют правду. И щедро предлагали то и другое. Вместе с угрозами. Напоминая о детях, женах, родственниках, оставшихся на свободе.

Однажды я участвовала в допросе двух маленьких мальчиков. Шести и восьми лет. Отец их был крупной добычей. Задание состояло в том, чтобы получить от детей сведения, которые помогут убедить их отца, что они у нас и их жизнь в опасности. Их мать мы тоже задержали. Я изо всех сил старалась понять мальчишек и чтобы они поняли меня, но я не привыкла разговаривать с детьми. Никогда не забуду ужас на их лицах.

Когда мы закончили, дежурный офицер, посмотрев на меня, сказал:

— Не поддавайтесь очарованию этих наивных детских глазенок. Их отец — убийца и чудовище. А они — будущие убийцы. И не стоят слез, которые вот-вот прольются Из ваших девичьих глаз.

Я растерянно поднесла ладони к лицу. Надо же, а я и не заметила. Настолько была сосредоточена на выполнении задания — окаменела и застыла, полностью отстранившись от источника собственных слез.

На самом первом задании мои сослуживцы — правительственные чиновники, не военные — припомнили старую шутку: «Если мы расскажем тебе, на кого работаем, нам придется тебя убить», как будто и так не было понятно. Накануне вечером, в барселонском отеле, руководитель группы забросал меня советами:

— Не покупайся на все то дерьмо, которым они будут тебя пичкать. Они будут рыдать, орать, что ни в чем не виноваты. Взрослые мужики. Будут рыдать и вытирать сопли. Будь к этому готова. Они будут рассказывать душераздирающие истории. Про то, какую чудовищную ошибку мы совершаем. Помни, это не твоя забота. Твое дело — переводить. Объяснить им то, что мы велим сказать. И пересказать нам их ответ.

Остальные кивали, прикладываясь к стаканам с выпивкой. Я, широко раскрыв глаза, потягивала свою кока-колу и пыталась подготовиться. Утром за завтраком я предложила помолиться за успех нашей миссии. Парни дружно кивнули в знак одобрения. Я прикрыла глаза, склонила голову и заговорила:

— Господи, мы просим Тебя не оставлять нас, сопровождать в нашем задании, позволить нашим рукам стать Твоими руками, нашим словам — Твоими словами, свершить свой труд в согласии с Твоей волей. Во имя Иисуса, аминь.

«Аминь», — отозвались остальные. Здоровенные крепкие парни, не дураки выпить, перемежающие речь матом, доверились мне, вслушивались в мой дрожащий, напуганный, что-же-будет-дальше голос. После того первого задания я, глядя на них, вспоминала, на что способны эти люди. И сожалела о совместной молитве с ними. Но перед следующим заданием меня вновь попросили о молитве, а потом еще и еще. И я соглашалась, всякий раз не уверенная, что поступаю правильно.

Вы можете подумать, что я попросту не гожусь для этого дела. Не знаю, что можно сказать обо мне на том основании, что эти люди приняли меня в свой круг. Я ведь даже не лучшим образом справлялась со своей работой, не так хорошо, как местные контрактники — блестящие переводчики, по сравнению со мной. Думаю, мне гораздо больше доверяли. Просто потому, что я была не местной.

Несмотря на психологическую накачку и молитвы, и в тот первый раз, и впоследствии, невозможно подготовиться к таким операциям, как наши. Даже после дюжины миссий. Каждая из них была записана. Иногда в прямом смысле — на камеру, которую держал один из парней в маске. Но чаще — в моей памяти. В голове у меня скрывался виртуальный кинотеатр, где прокручивались одни и те же сцены. При этом я сама могла спокойно смотреть дома телевизор, хохотать над комедией. Или обедать с друзьями. Или слушать по телефону рассказ Дэна о прошедшем дне. Постоянным фоном шли кадры моего внутреннего фильма.

Как все же забавляется со мной память. В воспоминаниях точка зрения меняется. Маска, которую все мы надевали на время операции, соскальзывает, открывая меня натиску боли, ненависти, ярости тех, кого мы допрашивали. Но на лицах людей, вместе с которыми я работала, остаются все те же маски. В итоге мои ночные кошмары населяли лица насильников в лыжных масках, с ледяным злобным взглядом; они смотрят на меня, на заключенных, утративших человеческий облик. От этого кошмара я временами не в силах избавиться — как сейчас, дома, когда свежие воспоминания занимали место рядом с коллекцией прежних.

Четыре часа спустя зазвонил телефон.

Мой босс.

— Ты в порядке?

— Все нормально.

— Срок твоего контракта официально истек.

— Я в курсе. Два года позади. В забавах время летит незаметно.

— И?

— И — что?

— Брось, Джо, — устало вздохнул он. — Как насчет продления? Ты сказала, что подумаешь.

— Это ты сказал, что я должна подумать. Я сказала, что мне это неинтересно.

Еще один тяжкий вздох.

— Дело в деньгах? Я уполномочен предложить повышение.

— Нет, это не имеет отношения к деньгам.

— Перестань, Джо. Ты же понимаешь, это очень важно, ты нам необходима.

— Я не хочу этим заниматься. Я говорила тебе.

— Послушай, понимаю, это плохая шутка, но кто-то должен это делать. Это вопрос национальной безопасности.

Я решила, что лучшим ответом будет молчание. Он еще некоторое время побушевал, не замечая, что спорит сам с собой, пытаясь убедить меня передумать. Но в конце концов сдался, не преминув, правда, напомнить, чтобы я не забыла позвонить, если вдруг изменю решение.

Я слишком устала, чтобы подниматься с дивана, но была слишком издергана, чтобы повторять попытки уснуть. Чуть позже звякнул ключ, поворачиваясь в замке, чья-то рука включила свет.

С новой пачкой почты в руках на пороге появилась Колин, заметила меня и от неожиданности вскрикнула:

— Ой! Господи, вы напугали меня, Джо!

— Простите, Колин.

— Я не знала, что вы дома. Вот тут вчерашняя почта.

— Спасибо, Колин, заходите.

Колин положила почту на стол, прошла в гостиную.

— Когда вы вернулись?

— Вчера, очень поздно. Спасибо еще раз, Колин. Вы обо всем позаботились — цветы просто великолепны. Если бы я сама поливала их, думаю, они выглядели бы гораздо хуже.

— Это потому, что я с ними разговариваю. А вот вы выглядите утомленной.

— До мозга костей. Слишком устала, чтобы шевелиться. Хочу просто сидеть и ничего не делать.

— Бедная девочка! А вам, наверное, скоро опять на работу?

— Нет. Я уволилась.

— О. — Пауза. — Я положу ключи на стол, хорошо?

— Не стоит. Оставьте их у себя, Колин, если не возражаете. На следующей неделе я уезжаю домой, в Калифорнию, на День благодарения.

— Чудесно. Вы ведь давно не навещали родных, верно?

— Несколько месяцев. Но и тогда приезжала всего на пару дней, когда брат вернулся из Ирака. На этот раз планирую задержаться подольше. А может, и вообще окончательно перееду, чтобы растянуть сбережения, я ведь отныне официально безработная. А вы куда-нибудь собираетесь, Колин?

— Нет. Ко мне приедут дочь с детьми.

— О, так вам понадобится место для них. Не стесняйтесь, пользуйтесь моей квартирой.

— Благослови вас Господь, Джо.

— Я серьезно.

— Правда? Отличная мысль. Если не поместимся у меня, я обязательно воспользуюсь вашим предложением. Надеюсь, мы еще увидимся до вашего отъезда. Но если нет — передавайте от меня привет вашей семье. А брата крепко-крепко обнимите от моего имени!

— Обязательно.

Колин как-то видела Криса, он заезжал ко мне, еще до Ирака.

— Ну, увидимся. — Колин умчалась, унося с собой энергию радости.

Я просмотрела почту, достала чековую книжку, проверила счета. Позвонила в телевизионную компанию. Если бессонница затянется, мне понадобится кабельное телевидение.

День прошел. Я выбралась в магазин за продуктами. Позвонила Дэну. И маме с папой, и Крису. Мама всегда серьезно относилась к Дню благодарения. А нынче, впервые за долгое время, соберется все семейство. Приедет из Лос-Анджелеса Дядя Рон с семьей. Бабушка Фэйт вернется из очередной поездки — она сидела дома с того самого времени, как Крис отправился в Ирак, и вплоть до его возвращения.