Розы и хризантемы

Инна вышивает васильки, Лера Сергеевна строчит на машине. Она шьет маме платье. Из отреза, который папа прислал из Германии. Пошьет немножко и меряет на маму, опять пошьет и опять меряет.

— Представляете, — говорит мама, — прислал двести пар шелковых чулок! Сумасшествие какое-то…

— Не было ни гроша, да вдруг алтын!

— Вот именно! Даже если я, допустим, буду снашивать по две пары в год, и то хватит на сто лет.

— Так продайте, — советует Лера Сергеевна.

— Да, я уж сама об этом думала, — соглашается мама, — но как? Не пойду же я с ними на рынок… Я вам рассказывала, как меня забрали в милицию с этими проклятыми туфлями? Пошла сдать в комиссионку, уже, можно сказать, оформила — оценили триста рублей, — ну, ладно, думаю, триста так триста, черт с ним, а тут какая-то подскочила — не отдавайте, мол, не отдавайте, я вам шестьсот дам. Вцепилась, как клещ. А я, идиотка, согласилась. Вышли из магазина, она говорит: давайте в подъезд зайдем. Зашли в подъезд, я ей отдаю туфли, она мне деньги — не успела спрятать: милиционер. Я уж не говорю о том, что оштрафовали на шестьсот рублей, но страху натерпелась, не дай бог, вспомнить страшно! Честное слово, думала, скончаюсь там, в милиции этой. С моим-то сердцем…

— Так она, верно, специально людей ловит, — говорит Лера Сергеевна.

— А что вы думаете? Вполне возможно. И туфли у них остались, и еще штраф влепили.

— А на туфли вам небось и квитанции никакой не дали. О том, что забрали.

— Что вы! Какая квитанция! Я и заикнуться не посмела. У меня руки-ноги дрожали, я вообще не понимала, что делаю и что подписываю.

— Ну вот, а им прибыль. Поделятся.

— Черт с ними, — говорит мама. — Пусть подавятся этой прибылью. Я уж рада была, что ноги унесла оттуда. Но что теперь с этими чулками идиотскими делать — ума не приложу.

— Ну, попробуйте знакомым предлагать.

— Я уж пробовала. Но, знаете, не хочется на весь свет звонить — разговоры пойдут. И размер такой неудачный. У немок ведь ноги огромные. А тут, кто ни померяет, всем велики. И надо же такое выдумать — двести пар! Как будто я сороконожка.

— Давай лучше кукол рисовать, — говорит Инна, откладывая вышивку.

— А где возьмем бумагу?

— Из альбома вырву.

— Жалко.

— Ничего.

Мы вырезаем куклу и принимаемся мастерить ей платья.

— А что, — спрашивает тетя Лера, — демобилизовать его разве не собираются?

— Нет, где там… — вздыхает мама. — Я уж посылала копию своего свидетельства об инвалидности — чтобы хлопотал, дескать, нуждаюсь в уходе. Ничего не помогает. Ответили, выписывайте семью сюда.

— А что, Нина Владимировна, в самом деле, — поезжайте! Говорят, там офицерские жены как сыр в масле катаются.

— Что вы, Лера Сергеевна, дорогая! Даже если меня с головы до ног осыпят бриллиантами, я из Москвы не двинусь. Ни за какие коврижки! Как вспомню этот Красноуфимск…

— Что вы сравниваете! Красноуфимск!.. Да и чего теперь бояться? Война кончилась…

— Нет, знаете, эта кончилась, так на мое несчастье какая-нибудь другая начнется. С Америкой или еще с какой-нибудь холерой. Нет, с меня хватит.

— Ты что не рисуешь? Рисуй! — теребит меня Инна. — Сделай ей — знаешь что? Юбку коричневую в складку и желтую кофту. Мама, правда, желтый к коричневому идет?

— Идет, Инночка, идет. Большой войны теперь быть не может, — продолжает тетя Лера разговор с мамой. — Лет двадцать — по крайней мере.

— Откуда у вас такая уверенность? — удивляется мама.

— Да мужики все выбиты! Кому воевать-то? Нужно, чтобы новое поколение выросло.

— Это вы правы, — соглашается мама. — Одни калеки остались…

— Так что можете ехать и не бояться.

— Нет, что я, не знаю? Не война, так еще какая-нибудь гадость случится.

— Напрасно, ей-богу, — говорит Лера Сергеевна.

Напрасно… Я тоже думаю, что напрасно. Это было бы замечательно — поехать к папе в Германию… Но если мама не хочет, ее никто не переспорит. Упряма, как осел.

— Ну, давайте померяем! — Тетя Лера встряхивает платье и помогает маме влезть в него. — Вроде ничего. Сидит неплохо. Только вы уж не обижайтесь, Нина Владимировна, но я вам еще раз скажу: фасон этот не для вас.

— Почему? Лера Сергеевна, дорогая, я вас не понимаю.

— Потому что слишком открыто. И главное, эта выдумка насчет нижней юбки — чтобы она с одного боку выглядывала. Это, может, и хорошо для какой-нибудь фифы парижской, но не для нас с вами… Попомните мое слово, все будут думать, что это у вас комбинация торчит.

— Пусть думают, — говорит мама. — Какое мне дело, что они думают! И что это за пуританство — чтобы женщина была упрятана в платье по самую шею? Глупости! Плечи — это, Лера Сергеевна, милая, если хотите знать, самая красивая часть тела. Зачем же их прятать?

— Ну, дело ваше, — вздыхает Лера Сергеевна. — Главное, чтобы вам нравилось.

— Мне нравится. — Мама оглядывает себя в квадратное зеркальце — то ставит его на пол, то берет в руку. — Нет, по-моему, прекрасно. Увидите — у меня все спрашивать будут, кто мне сшил такое чудесное платье. Да. Если бы еще удалось как-нибудь избавиться от этих чулок дурацких…

— Чего ты тут калоши свои вонючие расставила! — визжит под самой нашей дверью Наина Ивановна. — Весь угол своим барахлом завалила, ступить некуда! На вешалке ветошь какая-то болтается!

— Вешалка наша тебя не касается, — отвечает Прасковья Федоровна.

— В избе своей лохмотья развешивай, а тут тебе не изба, тут коммунальная квартира!

— Не смей орать на мою мать! — говорит Елизавета Николаевна. — Ты еще носом не вышла на нее орать!

— Ко мне люди ходят! — кипятится Наина Ивановна. — А они тут хлев развели! Я вашу вонь терпеть не намерена!

— Люди! Не люди к тебе ходят, а мужики! Проститутка ты, вот ты кто!

— Проститутка? Ах вот как! Проститутка! Погоди, ты у меня еще за это ответишь!

— Проститутка, проститутка! — не сдается Елизавета Николаевна. — Проститутка и хулиганка! Мама все руки пообжигала из-за твоих кофейников! Вечно все на плиту бежит, а она, бедная, стоит, подтирает. Ты, мама, за ней больше не подтирай!

— Она за мной подтирает! Это я за вами ваше дерьмо вожу!

Бабушка ерзает на своем сундуке, привстает, бормочет что-то, хлопает себя руками по ляжкам, придвигается к двери, прислушивается, хочет как будто выйти, но, потоптавшись, возвращается обратно к сундуку.

— Орот! Слыхали? Хамка! Чтоб тебе пусто было!

— Бабушка, что это — проститутка? — спрашиваю я.

— Что — проститутка? Наина — проститутка!

— А почему она проститутка?

— Чтобы деньги из мужчин вытягивать! У нас в Минске тоже была одна. Ее весь город знал. Масленков из-за нее казенные средства растратил. Это еще до войны. Потом с Бронфманом спуталась, так он семью бросил и в Китай бежал.

— Принимай их у себя в комнате! — мечется за дверью Елизавета Николаевна. — Ванная общая не для гостей твоих! Чего ты их в ванную водишь? Чего? Потаскуха! Я детей искупать боюсь. Того гляди, все заболеем.

— Правильно! — говорит бабушка. — У нас в Таганроге тоже был случай. Провизор Доваткин с одной спутался и французскую болезнь подхватил! Не дай бог! А Соколиков? Ого! Пять лет болел! Серой лечился, а жена к другому ушла. Ищи-свищи! Прибегает, а она вещи собрала, и все, пропало!

Мы просыпаемся от долгого, нетерпеливого звонка в дверь.

— Что это? Боже мой, что это? — говорит в темноте мама. Голос у нее дрожит.

— Что ты, Ниноленьки, волнуешься! — отвечает бабушка. — Это Наина милицию вызвала.

— Какую милицию? Зачем? Откуда ты знаешь?

— Ха! Откуда! Что я, не вижу? Каждую ночь милиционеров водит!

— Не болтай ерунды…

— Какая ерунда, Ниноленьки! Поругалась с Луцкой и вызвала. Шафаренко тоже когда с городовым путалась…

— Какая Шафаренко? При чем тут Шафаренко!

Звонки продолжаются. В дверь уже колотят ногами, но никто не идет открывать. Наконец в коридоре стучат каблучки Наины Ивановны.