Розы и хризантемы

Светлана Шенбрунн

Розы и хризантемы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЛЕТО 1943-го — ЛЕТО 1947-го

Лошадь бежит быстро-быстро.

— Наверно, уже ушел, — говорит мама. — Если опоздаем… Просто не знаю, что я буду делать…

— Успеем, — успокаивает Лаврентий Осипович.

Телега подпрыгивает на ухабах, проваливается колесами в выбоины, я подлетаю вверх, плюхаюсь на узел, опять подлетаю. Мне становится очень смешно. Еще, еще!..

— Быстрее! — кричу я лошади.

— Перестань хохотать, — говорит мама. — Язык прикусишь.

Лаврентий Осипович оборачивается, смотрит на меня через плечо:

— Веселая… А я тут одних вез… мальчишка у них… постарше вашей… как начало трясти… он и давай орать… Всю дорогу ревел.

— Быстрее! — кричу я.

— Замолчи сейчас же, — сердится мама.

Телега скачет и хочет выскользнуть из-под меня, пока я лечу, лечу, лечу куда-то вверх…

— Понравилось, значит, кататься? — говорит Лаврентий Осипович. — Все! Приехали.

Мы останавливаемся. Мама слазит на землю, снимает меня, узел с вещами. Мне так жалко, что мы приехали, я чувствую, что не удержусь и зареву.

— Прекрати немедленно! — Мама держит меня за руку и тащит вдоль поезда.

Вагоны стоят с широко распахнутыми дверями, на ступеньках везде люди.

— Не сядем, нет! — говорит мама. — Даже и думать нечего… Иди как следует!

Наконец она замечает свободное местечко — на самой нижней ступеньке.

— Влезай, милая, влезай! — подбадривает тетка с таким же узлом, как наш. — Утеснимся да поместимся. Чего уж… И тебе ехать надо.

Мы примащиваемся возле чьих-то ног. Одной рукой мама обхватывает меня, другой — узел.

— А как на ходу качнет, так и свалимся, — рассуждает тетка. — И конец всей дороге нашей… Ничего, не трусь, милая, авось доедем…

— Хоть бы сверху не напирали, — говорит мама.

— Доедем, — уверяет тетка. — Как все, так и мы.

Поезд трогается. Под ступенькой, разрываясь на полосы, летит земля. Мне страшно.

Колеса стучат в голове. В спину давят чьи-то ноги. Мне плохо, меня рвет.

— Ишь как растрясло, — говорят у меня над головой. — Небось покормила перед дорогой. Лучше бы с собой взяла. А то вон куда пошло.

— Спасибо хоть не в вагоне…

Мама молчит.

Мы едем в Москву.

Мы уже в вагоне. В тесноте, да не в обиде.

— Хоть вздремнуть можно, — говорит мама. — Хоть не боишься свалиться на ходу.

Ей хорошо. Когда поезд останавливается, она вместе с другими женщинами спрыгивает на землю и там делает все, что ей надо. А мне она не позволяет вылезать из теплушки.

— Присядь и сделай в щелочку.

Я пытаюсь, но не могу, у меня не получается.

— Делов-то, — говорит какая-то женщина. — Ты что, стыдишься? Никто на тебя и не смотрит.

— Возьми меня с собой, — прошу я маму.

— Только этого не хватало, — отвечает она. — Поезд в любую минуту может тронуться. Одна я еще как-нибудь догоню, а с тобой — наверняка отстану. Ты что, думаешь, что мы там в уборную ходим? Посреди чистого поля садимся.

— Да и кого бояться-то? — говорит женщина. — Мужиков так и так нету, одни бабы.

— Я и сама охотно предпочла бы не вылазить, — уверяет мама.

— Такая малявка, а вишь ты — стыдится, — рассуждают женщины. — А чего тут стыдиться? Как скотина по нужде ходит, так и человек.

Мы едем уже много дней, и в теплушке теперь намного просторней, чем раньше.

— В Москве у нас квартира со всеми удобствами, — сообщает мама. — Хоть бы уже добраться наконец. Хоть бы голову приклонить.

— Что это? Мама, что это?

— Где? Что? Это? Боже мой, это шкаф!

— Это наш шкаф?

— Ну конечно, наш!

Я заглядываю в шкаф. На нижней полке в уголке лежит еще один шкафчик — маленький, с кругленьким зеркальцем в дверце.

— Мама, смотри!

— Ах, подумать только… Это тетя Надя тебе подарила… В сорок первом году, перед самой войной. Сколько воды утекло… Кажется, целая жизнь прошла…

— Он мой?

— Твой, твой… — Мама присаживается на кровать. — Живы ли? Бог весть… Если бы хоть знать, где искать, у кого спрашивать…

Она подымается, вытаскивает из шкафа простыню.

— Полтора года не видела простыни… Как собака на голых досках… Кому рассказать, не поверят. Если бы знала, что меня ожидает…

— И кровать тоже наша? — не унимаюсь я.

— Я же тебе сказала: все наше. Не приставай, дай подумать…

Сколько у нас вещей! Они все время ждали нас тут. А я даже не знала, что мы такие богатые.

Мама стелет простыню поверх матраса.

За шкафом я нахожу железный игрушечный примус. У меня есть шкаф с зеркальцем и примус!

— Не лезь никуда, раздевайся! — говорит мама. — Боже мой, просто не верится — неужели я буду спать по-человечески? На собственной кровати… — Она стягивает с себя платье.

Я тоже забираюсь на кровать и ползу к стенке.

Как тут мягко!

Все переменилось. Отчего это все переменилось? Вчера пол в комнате был деревянный, из маленьких узеньких дощечек, а сегодня — из желтых каменных плиток. И кровать вчера стояла у другой стены. А главное, где наш шкаф? Где все наши вещи?

— Мама, это наша комната?

— Какая комната! Ты что, сегодня родилась?

Сердится. Я боюсь, когда она сердится, и поэтому ничего больше не спрашиваю.

— В нашей комнате будут жить другие, а мы можем убираться куда угодно! Полтора года высылала последние гроши! Ложки масла ни разу не купила! А теперь должна сквозь землю провалиться!.. — Мама очень сердится.

Я смотрю, как она раскрывает свою сумку, — у нее дрожат руки. Она роется в каких-то бумажках, роняет то одну, то другую.

— Вот, пожалуйста — все квитанции до единой! Счастье еще, что сохранила.

— Так подавайте на него в суд, — говорит молодая женщина, она стоит у дверей.

— Да, — говорит мама, — подумать только, так мечтала: приеду наконец, отдохну. В своей комнате, среди своих вещей. Так нет — ходи, судись, доказывай!.. Боже, что за проклятье такое! Вставай, — обращается она ко мне. — Ничего, кроме страданий!.. Последняя радость и та оборачивается несчастьем!

Темный длинный коридор. Кто-то говорит:

— Не закрывайте дверь, не видно.

Стулья вдоль стен все заняты. Мне очень хочется сесть.

— Ничего, постоишь, — говорит мама, — не велика барыня.

В маленькую комнатку впускают по нескольку человек. Мы должны ждать своей очереди. Я потихоньку присаживаюсь на корточки у стены.

— Встань сейчас же, немедленно вставай! — сердится мама. — Всю грязь решила собрать.

Я встаю.

— Долго еще?

— Можно подумать, что мне доставляет большое удовольствие здесь торчать!

Я отодвигаюсь от нее подальше и незаметно снова опускаюсь на корточки.

— А ну поди сюда! Я что, не говорила тебе, чтоб ты не смела садиться? Ты что, русского языка не понимаешь? Отвечай, что ты молчишь?

— Я устала…

— Ну конечно! Она устала, а я нет. Я никогда не устаю. Грязь, гадость, все плюют, а она уселась!

Женщины молча смотрят на нас, потом отворачиваются.

Зайти бы наконец в эту комнату… В коридоре очень холодно, я дрожу. Низенькая перегородка посреди комнаты качается вверх-вниз, вверх-вниз. Женщина за перегородкой тоже качается, и мама вместе с ней.

— Адрес? — говорит женщина.

— Беговая, семь.

— Не наш участок. Следующий!

— Как же так? Мне же сказали… Я весь день жду!

— Не знаю, гражданка, что вам сказали. Следующий!

— Так куда же мне обращаться?

— Гражданка, здесь не справочная. Не задерживайте. Следующий!

Мы выходим на улицу.

Земля под ногами раскачивается и толкает меня то вправо, то влево.

— Ведь русским языком спрашиваешь! — возмущается мама. — Нарочно два раза переспросила. А теперь оказывается — совершенно в другом месте. И день потерян… Иди как следует! Что за ребенок — черт поганый!..