Розы и хризантемы

Света Штейнберг».

Я кладу письмо на рисунок, складываю оба листочка уголком и пишу адрес.

— Чем ты тут занимаешься? — спрашивает мама, появляясь в комнате. — А ну-ка давай перебирай фасоль, нечего дурака валять.

— Мама, дай мне, пожалуйста, марку.

— Это еще зачем?

— Я Боре письмо написала.

— Какому Боре?

— Мальчику, который по радио загадки загадывает.

— Ты что, ненормальная? Какой мальчик? Какой Боря? Старая баба! Нужно ей твое письмо, как собаке пятая нога!

— Он не старая баба. Он — мальчик. Его Боря зовут…

— Старая баба, артистка! Ты что, не знаешь, что мальчишек на сцене всегда играют артистки? Женский голос похож на мальчишеский.

Я припоминаю голос Бори. Неужели это правда артистка?

— Зачем же она обманывает?..

— Что значит — обманывает? Ей за это деньги платят. Жрать всем хочется. Неужели ты такая дура, чтобы думать, будто там на радио сидят дети? Оставь эти глупости и садись перебирай фасоль.

Старая баба, артистка!.. Притворяется, чтобы ей деньги платили…

Я хватаю свое письмо и рву на части.

А я думала, что есть страна Угадайка… Думала, что есть!..

Бабушка ставит на табуретку полные сумки.

— Вот, Ниноленьки, достала! Он мне говорыт: «Ты куда, бабка, лезешь, тебе на печи сидеть!» А я ему говору: «А кормить ты меня будешь? Хам!» А одна интеллигентная дама как заорот: «Ты что, мерзавец, старуху не пускаешь!»

Мама прерывает ее рассказ:

— Ладно, показывай, что принесла.

Один пакет бабушка пытается незаметно вытащить из сумки и спрятать в складках юбки.

— Что это? — спрашивает мама.

— Где?

— Где — у тебя в руках!

— Это мое, Ниноленьки.

— Что значит твое? У тебя что, имеются сбережения? Капиталы? Рента? На мои денежки покупаешь какие-то глупости. — Она отбирает у бабушки пакет. — Так! Прекрасно! Бананы! По коммерческим ценам! Хороши замашки! Я лишний кусок хлеба боюсь съесть…

— Я думала, Ниноленьки, ты будешь довольна.

— Не строй из себя идиотку!

— Мать — не идиотка, — говорит бабушка.

— Чтоб ты не смела порога Елисеевского переступать! Понятно? — Мама стучит по столу кулаком. — Я как-нибудь и сама знаю, чем мне кого кормить. Как вам это нравится — аристократка! Бананы! Может, тебя еще марципанами угостить? О, господи, у меня же там кастрюля!.. — спохватывается она и выскакивает из комнаты.

Пакет остается лежать на столе. Бабушка вытаскивает один банан, чистит и протягивает мне:

— Ешь, Светинька, — пока она не видит!

Второй банан она съедает сама.

— Вкусно! — говорю я.

— Ого, еще бы! Уберу, пока она не отобрала. — Бабушка прячет пакет в свой сундук.

Мама возвращается с кастрюлей.

— Светлана, дай подставку!

— Какую подставку?

— Не важно… — говорит она, вспомнив, что подставки у нас давно нет. — Когда до того всю голову задурят, что уж сама себя не помнишь! — Она ставит кастрюлю на подоконник. — Да, между прочим, где эти проклятые бананы?

Бабушка протирает краем юбки пенсне и молчит.

— Где бананы, я спрашиваю?

Бабушка надевает пенсне на нос, заправляет шнурок за ухо и принимается стягивать с себя кофту.

— Я что, к стенке обращаюсь? Где бананы?

— Ты меня, Ниноленьки?

— Тебя, а кого же — соседа? Ты что идиоткой прикидываешься!

— Мать не прикидывается, — отвечает бабушка. — Мать могла недослышать. Это не значит, что надо орать.

— Где бананы, я спрашиваю! Что ты меня изводишь? Что ты надо мной издеваешься?! Где бананы?

— Бананы? Ты унесла!

— Я — унесла? Не морочь мне голову! Я пока еще в своем уме.

— Ха, взяла и унесла! Отсюда взяла, вот так — и понесла.

— Куда же в таком случае я их дела?

— Откуда я знаю? Унесла, а с матеры требует!

— Я их не трогала!

— Взяла и понесла!

— Что ты мне лжешь! Что ты меня разыгрываешь!

— Мать не лжет! Туда унесла, там и ищи!

Мама идет на кухню, но тут же возвращается.

— Не дури мне голову, там ничего нет.

— Значит, Наина взяла, — говорит бабушка. — Ха! Ты оставила, а она тут как тут!

— Не может быть… — бормочет мама. — Ерунда… Я прекрасно помню, что они лежали тут.

— Кто же оставляет! — говорит бабушка. — Оставил — пиши пропало!

— Светлана, ты не видела? — спрашивает мама.

— Не-е-ет…

— Ну, ладно. — Мама поджимает губы. — Неси миски, будем есть. Имей в виду, — предупреждает она бабушку, — если я их найду, тебе несдобровать.

— Где! — говорит бабушка. — Найдешь! Давно съедено!

К нам во двор приехал трактор. Он берет на буксир один из танков и тащит его на улицу. Три танка почему-то простояли всю войну у нас во дворе. Теперь их увозят. Мальчишки жалеют, что танки увозят, — они любили забираться в них и играть, будто они танкисты. Я тоже один раз забралась в танк, но сразу вылезла. В танке было тесно и противно пахло. Я ни за что не буду танкистом.

Я хочу, чтобы у нас во дворе выросли деревья. Чтобы был лес — как в Красноуфимске. Чтобы было как будто лес…

Я ложусь животом на теплую землю, раскидываю руки и ноги в стороны. Мама говорит, что земля — шар. Правда… Большой-большой шар. Я чувствую, что она — шар. И внутри у нее что-то вертится и клокочет…

— Нарисуй куклу, — просит Инна.

Она любит играть во всякие куклы, и тряпочные, и бумажные, а рисовать не умеет. Куклы у нее получаются кривые и неуклюжие. Большая голова и тоненькое тельце. Я умею рисовать, но играть в куклы не люблю. Инна вырезает кукол, которых я рисую, и мы делаем им платья. Много-много платьев. Вот если бы у нас было столько! Или полстолько. Или хотя бы четверть столько…

— Видали? — плачет тетя Настя. — Нина Владимировна, видали, что делает? Опять к Мишке моему вяжется!

— Бросьте, Настя, что вы выдумываете! Это одно ваше воображение.

— Хорошо воображение! Вчера бутылкой подманивала. Будто я не вижу! Только я за порог, она тут как тут!

— Бог с вами, Настенька, он на нее теперь и не глядит.

— Не глядит!.. Вижу я, как он не глядит! Я ей, вороне черной, башку проломлю!

— И наживете себе неприятности. Он же первый вас возненавидит. Поверьте моему опыту: чем меньше вы будете переживать, чем спокойней отнесетесь, тем меньше он станет на нее обращать внимания…

— Ха! — вступает в разговор бабушка. — Уйдет к соседке, и ищи-свищи — пропало! Мужик есть мужик!

— Только тебя не хватало с твоим суждением дурацким! — сердится мама. — Лезет со своим пятаком, когда никто не просит.

— Убью ее, проститутку! — говорит тетя Настя. — Убью и к матери в деревню уеду.

— Ах, Настя… — вздыхает мама. — Ну к чему эти крайности? Как будто и без этого мало всякого горя…

— Это ты, Светинька? — кряхтит бабушка. — Ты моей шапки не видала?

Она всегда ходит в ватной шапке, даже когда жарко. И всегда теряет ее. Кофту с юбкой она не может потерять, потому что никогда их не снимает, даже ночью, а шапка падает у нее с головы и теряется. Бабушка вечно ее ищет.

— Ох-ох-ох… Надо в город слетать — шапки нигде не найду, пропади она пропадом!

— Она, бабушка, у тебя уже пропала.

— Старость — не радость! Доживешь, Светинька, внученька, до моих лет — узнаешь. Ох-хох-хох…

— А сколько тебе лет?

— Много, внученька, много… Не дай Бог… Старость хуже смерти. Все отнимет — и красоту, и память… Я, бывало, смотрела на старух и не верила, что такая буду. А стала еще хуже их…

— Ты не хуже, — утешаю я. — Ты — хорошая. — Я обнимаю ее за шею. Кожа у нее на шее мягкая-мягкая.

— Пусти, внученька. Вот она, проклятая! — Бабушка вытаскивает шапку из-за сундука, отряхивает, напяливает на голову, берет в обе руки кошелки и уходит.

Мы с мамой теперь не ходим по магазинам — все приносит бабушка. И подыматься пешком на шестой этаж теперь не нужно. Пустили лифт, и мы ездим на лифте. В кабинке есть зеркало. А внизу около лифта сидит лифтерша — иногда тетя Дуся, иногда тетя Глаша. Они сидят и смотрят, чтобы в подъезд не заходили чужие. На столике у них стоит телефон — чтобы звонить в милицию, если зайдет чужой. А по вечерам они запирают наружную дверь на ключ и вяжут кружевные скатерти из белых тонких ниток.