Принцесса специй

— Да, — шепчу я, покачиваясь в ее ритме, — ты куркума, защита от сердечной печали, миропомазание перед смертью, надежда на новое воплощение.

Вместе мы поем эту песню, как делали уже не раз.

Вот так я сразу же подумала о куркуме, когда жена Ахуджи вошла в мой магазин этим утром в черных очках.

Жена Ахуджи молода, а выглядит еще моложе своих лет. Но молода она не дерзкой, полнокровной молодостью, а беззащитной и испуганной, как человек, которого обидели и обижают все время.

Она приходит каждую неделю после зарплаты и покупает только самые необходимые продукты: дешевый нешлифованный рис, даль [14]по сниженной цене, маленькую бутылочку масла, ну разве что еще атта, чтобы испечь чапати. [15]Иной раз я наблюдаю, как она в нерешительном порыве берет в руки баночку с ачаром [16]из манго или пачку пападамов. [17]Но неизменно кладет все обратно.

Я предлагаю ей гулаб-джамун [18]из коробки со сладостями, но она мучительно и неудержимо краснеет и трясет головой.

Конечно, у жены Ахуджи есть свое имя. Лолита. Ло-ли-та — три мелодичных слога, идеально подходящих к ее мягкому типу красоты. Я предпочла бы называть ее этим именем, но, увы, не могу, пока она думает о себе только как о чьей-то жене.

Она мне этого не говорила. Она вообще едва произнесла пару слов за все время, что ко мне заходила, кроме «намасте» [19]и «это со скидкой» и «где можно взять». Но я знаю это, как и много других разных вещей.

Например, то, что сам Ахуджа — смотритель на портовом складе и любит пропустить стаканчик или два. Ну, изредка — три-четыре.

Или еще то, что у нее тоже есть дар, сила, хотя она никогда бы не подумала об этом в таком смысле. Любой материал, к которому она прикасается своей иглой, расцветает в ее руках.

Однажды я подошла к ней, когда она, склонившись над витриной, где у меня были ткани, рассматривала кайму сари, вышитую серебряной и золотой нитями.

Я вытащила его.

— Вот, — сказала я, накидывая сари ей на плечо, — цвет манго очень вам к лицу.

— Нет-нет, — она быстрым, извиняющимся движением сняла его, — я просто смотрела на материю.

— О, вы шьете?

— Шила когда-то, довольно много. Мне очень нравилось шить. В Канпуре я ходила на курсы шитья, у меня была собственная машинка Зингер, и многие женщины делали заказы, а я шила.

Она опустила глаза. В том, как уныло она склонила голову, я прочла невысказанное — ее дерзкую мечту того времени: однажды, когда-нибудь, возможно, — а почему бы и нет — ее собственный магазин: «Лолита, Ателье».

Но четыре года назад сосед, исполненный самых благих побуждений, пришел к ее матери и сказал: «Бахенжи, есть молодой человек, подходящая партия, живет за границей, зарабатывает американские доллары» — и ее мать ответила утвердительно.

— Почему ты не работаешь в этой стране? — спрашиваю я. — Я уверена, что здесь тоже многим женщинам требуются такие услуги. Почему бы не?..

Она посмотрела на меня тоскующим взглядом:

— Да, но… — и тут запнулась.

Она хотела бы мне рассказать кое-что, но разве может порядочная женщина говорить такое о своем муже: что целый день она мается дома одна, тишина — как зыбучий песок, засасывающий ее, сковывающий по рукам и ногам. Как она плачет, не в силах остановить падающие гранатными зернышками непослушные слезы, и как ругается Ахуджа, когда приходит с работы и видит ее заплаканные глаза.

Он не допускает даже мысли, чтобы женщина в семье зарабатывала. «Ведь я же мужчина, я же мужчина, я же…» — слова, как звук посуды, которую смахнули с обеденного стола.

Сегодня я завернула ее скудные, как всегда, покупки: мазур даль, два фунта муки атта, немного джеера. [20]И вдруг увидела, как она смотрит на детскую серебряную погремушку в стеклянной витрине, какими глазами — черными и затягивающими, как омуты.

Да, ведь вот чего жена Ахуджи хочет больше всего на свете. Ребенка. Конечно же, ребенок со всем ее примирит, даже с этими ритмичными телодвижениями, давящей тяжестью его тела, сопением ночи напролет, жарким животным дыханием, обдающим ее чем-то кислым. Его голосом, который, как мозолистая рука, настигает тебя в темноте.

Малыш заставит все это забыть, открывая свой крошечный ротик, сладко пахнущий молоком.

Тоска по ребенку — ее глубочайшее желание, глубже и сильнее, чем по благополучию, любви или даже смерти. Воздух в магазине от него тяжелеет, багровеет, как перед бурей. От него исходит запах грома. Горелой кожи.

О Лолита, которая пока еще не Лолита. У меня есть для тебя исцеляющее средство, что заживит твою полыхающую рану. Только как помочь, если ты еще не готова встретить шторм. Как помочь, пока ты не попросила? Но тем не менее я дам тебе куркумы.

Горсточка куркумы, завернутая в старую газету, с наложенным на нее заклинанием исцеления, незаметно скользнула в твою продуктовую сумку. Сверху веревочка, завязанная тройным бантиком в виде цветочка, а внутри — мягкая, как атлас, куркума такого же цвета, как след кровоподтека, наползающий на щеку из-под черного края твоих очков.

Иногда я думаю, есть ли вообще такое понятие, как реальность — объективная и неизменная сущность бытия. Или все, с чем мы сталкиваемся, стало таким согласно тому, что мы себе вообразили, то есть является порождением наших мыслей.

Каждый раз, когда я вспоминаю пиратов, этот вопрос начинает мучить меня.

У них были зубы как отполированный жемчуг и сабли с рукоятками из клыка вепря. Их пальцы украшали кольца с аметистами и бериллами и карбункулами, а на шее красовались сапфиры, приносящие удачу на море. Смазанная китовым жиром кожа светилась — темная, цвета красного дерева, или бледная, цвета березовой коры. Ведь они исплавали сто морей и побывали в тысячи странах.

Все это я знала из сказок, которые нам, когда мы были детьми, рассказывали на ночь.

Они нападали внезапно, грабили и жгли, а уходя, забирали детей: мальчиков — чтобы сделать из них пиратов, а девочек — шептала наша старая служанка, преувеличенно содрогаясь от ужаса, когда задувала наши ночные светильники у кроватей, — для своих извращенных удовольствий.

Но она знала о пиратах не больше, чем любой из нас, детей. Никаких пиратов не было и в помине в окрестностях нашей маленькой приречной деревушки, по крайней мере последнюю тысячу лет. Я сомневаюсь, чтобы она вообще верила в них.

Однако я верила. Много воды утекло с тех пор, и прошло время сказок, а я лежала без сна и призывала их в мыслях. Где-то далеко в пространстве великого океана они стоят на носу своих кораблей, невозмутимые, руки скрещены на груди, лица, гранитные маски, обращены в сторону нашей деревни, волосы треплет соленый ветер.

Я тоже желала почувствовать на своем лице этот ветер. Эту неуспокоенность. Как скучна стала моя жизнь: бесконечные дифирамбы, льстивые речи, горы подарков, трусливая почтительность родителей. И эти нескончаемые ночи, когда невозможно заснуть от кудахтанья девиц, вздыхающих по своим мальчикам.

Я зарывалась лицом в подушку, чтобы спрятаться от пустоты, которая, подобно цветку с черными лепестками, раскрывалась в моем сердце. Я лелеяла свое недовольство, пока оно не заострялось, как звонкая стрела, и тогда я отпускала ее лететь через моря на поиски моих пиратов.

Это была магия зова, хотя только позже на острове я узнала об этом. Магия зова, которая, как рассказывала нам Мудрейшая, может привести кого бы то ни было откуда угодно, если ты только захочешь, — заставить возлюбленного пасть в твои объятия или врага — к твоим ногам. Которая может исторгнуть душу из тела и перенести ее, живую и трепещущую, в твою ладонь. Которая, если использовать ее неаккуратно и бесконтрольно, может нарушить высшее равновесие.