Принцесса специй

Зависть, наконец, выдавилась, этот зеленый гной. Вся. Почти что.

Я стараюсь вдохнуть хорошую мысль в каждый товар, который я пробиваю. Еще одну пачку лаврового листа — с его ломкими, но ровными коричневыми краями, — я кладу в подарок, бесплатно.

Для моих милых негритянских девочек, чьи тела в постели светятся желто-оранжевым, как шафран, чьи рты пахнут моей шамбалой, [40]царицей приправ, моей волшебной пыльцой. Я ее приготовила. Мускусную. Изобильную. Неодолимую.

Я сплю с ножом под матрасом. Уже так давно, что маленькая неровность, которую образует его рукоятка прямо под моим левым плечом, уже привычна, как касание руки любовника.

Да, только тебе, Тило, и рассуждать о любовниках…

Я люблю этот нож (не могу назвать его моим), потому что он был подарен мне Мудрейшей.

Помню тот день, приглушенно-оранжевый, как крылья бабочки, и печаль, почти явственно разлитую в воздухе. Она вручала каждой из нас прощальный подарок. Кто-то получил флейту, кто-то — ладанку, кто-то — ткацкие принадлежности. Некоторые — писчие перья.

И только я получила нож.

— Защитить свою честь, — прошептала она мне на ухо, вложив мне его в руку. Нож, холодный, как вода океана, с мягко-изогнутым острием, как листок юкки, что растет высоко на склонах вулкана. Нож, напевший свою песню металла у моих губ, когда я склонилась поцеловать лезвие.

— Предостеречь от ненужных мечтаний.

Нож, чтобы обрубить концы — мои связи, связывающие меня с прошлым, будущим. Обрубить якорь для свободного плавания.

Каждую ночь я кладу его на место, когда откидываю полог постели. Каждое утро вынимаю его и вкладываю его в ножны с мыслью благодарности. Прячу в мешочек, который ношу у талии, так как нож может пригодиться во многих делах.

Все эти дела опасны.

Вам, может быть, интересно, как он выглядит, такой нож.

Он выглядит обыкновенно, ибо такова природа глубинной магии. Той магии, что проглядывает в основе всех наших будничных дел, подобно мерцающему огню, если только есть глаза, чтобы видеть.

Ну вот. Такой нож мог бы быть куплен в любом магазине: «Трифти», «Плати меньше», «Сейфуэй» — деревянная рукоятка, поблекшая от пота, плоское темное лезвие, потерявшее всякий блеск.

Но — о, как он режет.

Если вы спросите, как долго я жила на острове, то даже не смогу вам толком ответить, ибо в этом месте время течет по-другому. Каждый день мы проживали без спешки, и в то же время каждая минута была невосполнима, как необратимо течение быстрой реки, что несет к морю кружащийся лепесток. Если что-то упустить, не выучить новый урок, то к нему уже никогда не сможешь вернуться.

Скорее всего, вас удивит то, как проходила учеба на острове, ведь вы, наверное, думаете, что наша жизнь Принцесс была полна экзотики, таинств, драмы и риска. Да, было и это, так как энергия специй, которые мы учились подчинять, могла уничтожить нас в момент, если что-то сделать не так. Но большую часть времени мы проводили в обычных делах, занимаясь уборкой, шитьем, скручиванием фитильков для светильников, собирая дикий шпинат, поджаривая чапати и заплетая друг другу косы. Мы учились быть аккуратными и прилежными, учились работать сообща, защищать друг друга, когда могли, от гнева Мудрейшей, от ее языка, разящего, словно молния. (Хотя, оглядываясь назад, я уже не уверена, был ли это настоящий гнев или притворный, чтобы научить нас чувству товарищества.) Более всего мы учились чувствовать без слов печали своих сестер и без слов смягчать их. То есть во многих отношениях наша жизнь почти не отличалась от жизни простых деревенских девушек. И хотя тогда я досадовала, полагая такую работу потерей времени для себя (ведь я презирала все обычное, считая, что рождена для лучшего), сейчас иногда задумываюсь, а не было ли это самым ценным из всего, чему я научилась на острове.

Однажды — к тому времени мы уже долго находились на острове — Мудрейшая привела нас к жерлу спящего вулкана и сказала:

— Принцессы, я научила вас всему, чему смогла. Кто-то из вас научился многому, кто-то меньшему. А некоторые научились немногому, но уверены в обратном…

Тут ее взгляд остановился на мне. Но я лишь улыбнулась, думая, что это очередная из ее злых зацепок. Ибо разве я не была самой искусной среди принцесс?

— Я сделала для вас все, что было в моих силах, — сказала она, глядя на мою улыбку, — теперь пришло время вам выбрать место, куда вы отправитесь.

Ночной ветер объял нас своими смутными, сокровенными запахами. Черный вулканический пепел сыпался мягкой пылью, забиваясь меж пальцев ног. Горные хребты вулканов вокруг нас спиралями уходили в небо. Мы расселись в молчании, ожидая, что за этим последует.

Мудрейшая забрала у нас веточки, которые раздала нам перед тем, как мы отправились сюда. Сложила из них нечто напоминающее веер. Что это были за ветки, мы не знали. Оставалось многое, что она предпочла нам не раскрывать. Она начала вращать веер в воздухе, пока это кружение не образовало вокруг нас дымку.

— Смотрите, — сказала она.

Из густо-молочного тумана начали возникать и накладываться друг на друга картины, по краям неподвижные и мерцающие.

Небоскребы из серебристого стекла, на берегу озера, широкого, как море; люди в меховых шубках, сами с лицами белыми, как снег, переходят на другую сторону улицы, чтобы не столкнуться с черномазыми. В квартале лачуг темные, как коричневый сахар, девицы в тонких нарядных платьицах, с накрашенными губами, опираются на перила балкона в ожидании клиентов. Стены мраморного особняка с вделанными в них осколками стекла, способными разодрать руки любого человека, прикоснувшегося к ним, в кровавые клочья. Дороги с глубокими рытвинами, вдоль которых выстроились невероятно худые нищие. Женщина, смотрящая из своего перегороженного решеткой окна на недосягаемый мир, а на лбу у нее свадебный бинди, [41]как кровавая печать. Узкие мощеные булыжником улочки, дома с наглухо закрытыми ставнями. Мужчины в фесках, поедающие финики, и выплевывающие слова «языческое отродье», когда мимо проходит индиец.

Всюду вокруг нас неодолимый, как запах паленой плоти, — дух ненависти, он же дух страха.

— Торонто, — скороговоркой перечисляет Мудрейшая, — Калькутта, Равалпинди, Куала-Лумпур, Дар-эс-Салам.

Поблекшие фонари, запотевшие витрины, кирпичные стены переулков, а на них вырезаны слова, клеймящие черных. Свадебный балдахин, причитания плакальщиц, невеста-девочка в шарара [42]впервые увидела сгорбленного морщинистого человека, которому ее продал отец. Кули [43]в тюрбанах, попивающие дару, режутся в карты у открытых канализационных люков. Фабрики одежды, распространяющие запах крахмала, пота и беженцев, женщины плачут, сидя в тесных фургонах, на руках у них наручники. Дети, заходящиеся в кашле, борющиеся с ослепляющей дремотой в сжигающем легкие газе. Проклятые уроды индусы. Чертовы крапчатоголовые. Паки, убирайтесь к себе домой. Смуглокожие мужчины в грязных одеждах, пробираясь по жарким улицам, заглядывают в витрины: за серебристым стеклом — охлаждаемое кондиционером пространство магазина с индийскими товарами. Толкающаяся гудящая кучка народа несет слоноголового бога вниз к океану, глянцевитому от пролитых в него ядовитых отходов.

Лондон, Дакар, Хашнапур, Бхопал, Бомбей, Лагос.

Растерянные смуглые лица прямо перед нами, невидящие, неведающие, взывающие. Мы отворачиваемся, притихшие от ужаса.

Мы предполагали, что тяжело будет покинуть этот остров женщин, где теплый дождь падал, словно гранатовые зерна, на кожу; где мы просыпались вместе с птицами и засыпали под пение Мудрейшей; где мы плавали нагишом, чуждые стыда, в озерах, где растет голубой лотос. Оставить все это ради мира, который, как мы помнили, был суров. Но настолько?

Лос-Анджелес, Нью-Джерси, Гонг-Конг.