Волшебная сказка Томми

В общем, Чарли и Финн меня просто убили.

Убили всю радость.

— Ты уезжаешь в Нью-Йорк, потому что не хочешь видеть меня? — спросил Финн, глядя мне прямо в глаза. Его нижняя губа подозрительно задрожала.

— Что? — Откуда он это взял?! — Нет, Финн. Нет. Я еду работать. Мы с Джулианом едем работать. Джулиан — мой начальник. Помнишь его?

—Джулиан, это который «Вот классная телка»? — Финн очень точно скопирован интонации Джулиана.

— Да, точно. Джулиан, который «Вот классная телка». Он получил заказ сфотографировать нью-йоркских актрис для журнала и поэтому едет в Нью-Йорк. А я работаю его помощником, и мне нужно ехать с ним и помогать. Меня не будет всего две недели.

— А когда ты об этом узнал? — спросил Чарли.

— Сегодня утром. — Я повернулся к нему с видом «вот только не надо усугублять». — Часов десять назад. Точнее сказать не могу, извини.

Чарли заметил мое раздражение, принял его как данность и молча кивнул. Но Финн не желал ничего понимать.

— Но, Томми, ведь мы же договорились, что на выходные мы все отправляемся на поиски сокровищ. И я хотел приготовить тебе обед... — Финн расплакался, уткнувшись лицом мне в плечо. Я чувствовал, как он весь сотрясается от рыданий. Такой маленький, такой несчастный...

— Финн, ты чего? Не надо плакать, пожалуйста. Ты чего так расстроился? Мы обязательно поищем сокровища, когда Томми вернется. Мы еще много всего придумаем, правда? — сказал Чарли и попробовал оторвать от меня Финна. Но Финн закричал, дернул ногой и еще крепче обхватил меня за шею, и Чарли пришлось оставить его в покое. Финн рыдал у меня на плече. Как вам такой поворот событий? Мальчику плохо, он горько плачет, папа хочет его утешить, но он отмахивается от папы и остается со мной. Чарли ушел в гостиную, и хотя перед уходом он мне улыбнулся, я почувствовал, что он злится и даже, наверное, ревнует. Мне было приятно, что Финн остался со мной — что он меня любит и мне доверяет, — но при этом я чувствовал себя виноватым за то, что, когда в первый раз упомянул о своей поездке, не подумал о том, как малыш это воспримет. Я совсем не подумал, что у мальчика тоже есть чувства, которые можно задеть. Вернее, мне просто не было дела до чьих-либо чувств.

Да, мне действительно было приятно, что Финн, когда ему плохо, хочет, чтобы я был с ним. Но, с другой стороны, это значило, что теперь я за него в ответе. Для меня он не просто прикольный ребенок, говорящий забавные вещи, — не просто сын человека, с которым я трахаюсь. Этот мальчик вошел в мою жизнь и занял в ней важное место. Он очень многое для меня значит. И вполне очевидно, что я значу многое для него. И, поверьте, мне искренне жаль, что я осознал это только теперь. Если бы я осознал это раньше, может быть, Финну сейчас не пришлось бы так горько рыдать.

И вот что странно

Хотя не далее как сегодня утром я хлопнулся в обморок вследствие полного физического истощения, вызванного различного рода злоупотреблениями и излишествами, когда я специально выматывал себя до предела в тщетной — и, да, совершенно дурацкой попытке — избавиться от тревожных и муторных мыслей, в результате чего я вообще отключился и поимел сомнительное удовольствие рассмотреть монументальное седалище Джулиана, что называется, крупным планом; хотя недавнее мое открытие, что мне хочется своего ребенка, сопровождалось трагическим пониманием, что избранный мною стиль жизни никак не способствует осуществлению такого желания; хотя все мои мысли были заняты предстоящей встречей с Индией, и мне еще надо было придумать, как объяснить Сейди с Бобби, почему я опять пропускаю наш воскресный семейный ужин, и мне было страшно, по-настоящему страшно, потому что я совершенно не представлял, как поведу себя наедине с Индией и как эта встреча отразится на моей неокрепшей после депрессии психике; хотя только что я осознал (и, честно сказать, это стало большим потрясением), что у меня есть ответственность перед Финном, и я безумно люблю этого славного, впечатлительного, чуткого и не по возрасту умного ребенка, и таких чувств я не испытывал еще ни к кому и даже не знал, что такое вообще бывает, не говоря уж о том, чтобы это случилось со мной; хотя эта сцена на кухне, когда Финн рыдает, уткнувшись лицом мне в плечо и обнимая меня за шею, настолько возвышенна и поэтична, что ее можно принять чуть ли не за символ неизбывного горя, и сейчас я уверен, что никогда его не подведу, этого маленького человечка, никогда его не обижу, но при этом я знаю, что всякое в жизни бывает, и скорее всего мне придется его обидеть... даже наверняка... несмотря на все это, мне еще никогда не было так хорошо и спокойно. Ни разу в жизни. Заметьте, я не сказал, что был счастлив. Но мне было действительно очень спокойно и хорошо. В эти мгновения я доподлинно знал на каком-то глубинном уровне, что нужно сделать, чтобы все получилось правильно. Именно так, как должно быть. Что нужно сделать, чтобы Финн почувствовал себя защищенным. Странно, да?

И еще одна странность

Даже в самых прекрасных и удивительных отношениях между людьми когда-нибудь наступает такой момент, когда их дружбе приходится выдержать самое суровое испытание из всех, с которыми могут столкнуться двое по-настоящему близких людей. Это может случиться в любую минуту, независимо ни от чего. Без всякого повода и причины. Но если дружба действительно крепкая — из тех, которые на всю жизнь, — такой момент непременно настанет. Мы с Сейди тоже прошли это нелегкое испытание, хотя мы с ней самые близкие друзья и готовы отдать друг за друга хоть руку, хоть ногу (скорее ногу, чем руку; этот вопрос мы уже обсуждали, и для потенциального жертвенного отсечения конечностей я выбрал левую ногу, потому что, когда я играю в футбол, то бью по мячу правой. Да, я не спорю. Я сам не помню, когда в последний раз играл в футбол, и тем не менее... А руки мне нужны для мастурбации, причем — обе, и часто — одновременно, так что мой выбор, вполне очевидно, пал на левую ногу). Наше с ней испытание растянулось на несколько месяцев. Но вот что приятно: мы даже не поняли, что это была та самая проверка. Наверное, это и есть настоящая дружба.

Я говорю об умении вместе молчать.

На словах это просто, а вот на деле... Много вы знаете людей, с которыми легко и приятно молчать (причем долгие паузы в разговоре возникают не потому, что кто-то из вас отошел в туалет или вы смотрите телевизор), и, по всем ощущениям, это молчание — самое лучшее, самое умиротворенное и умиротворяющее из всего, что случилось за вечер? Я так думаю, что немного.

Есть люди, с которыми вообще невозможно молчать. И это нормально. Например, с Джулианом. Полностью исключено. С Бобби? Раньше — лишь изредка, в последнее время — все чаще и чаще, но в основном потому что мы оба укурены в хлам, как это было в прошлую субботу, когда он залез ко мне в ванну. С мамой? Мама физически не способна молчать, если рядом есть кто-то живой. Даже в ресторане, когда мы выбираем, что заказать, она будет зачитывать вслух все меню. Может быть, это свойственно всем людям ее поколения. Для людей ее возраста молчание — это что-то такое, что должно выполняться в бомбоубежищах, или в церкви, или когда занимаешься сексом, иными словами, при любых обстоятельствах, которые, по мнению мамы, так или иначе дискомфортны. Так что молчание вызывает у мамы активное неприятие, и ее можно понять. Однако меня все равно раздражает беспрестанная болтовня, и я часто жалею, что у людей нет кнопки ВЫКЛ, которую можно нажать, и они заткнутся.

А вот с Финном у нас получается. Мы с ним часто молчим, но это такое молчание, в котором содержится больше, чем в самом что ни на есть содержательном разговоре. И в этот раз — тоже. Когда он более-менее успокоился, я усадил его за стол, поднял с пола упавшего немецкого политика, вырезанного из «Guardian», проткнул ножом слипшийся носик на бутылочке с клеем, налил Финну сока, сел за стол рядом с ним, и мы просто молчали. Он доделывал свой коллаж, а я думал, что знаю его уже несколько месяцев, и у нас с ним всегда получалось молчать — буквально с первого дня. Удивительно, да?