Спасатель (СИ)

-- Нет, нет. Я сам, -- сказал я, испугавшись, что меня по темноте будет провожать девчонка... девушка.

-- Ну тогда я тебя поцелую...

И она впилась мне в губы мёртвой хваткой. Сначала я оторопел, а потом... потом... я ответил на её поцелуй и вообще мне захотелось остаться с Машей до утра. Но я ушёл, когда хватка ослабла. А ослабла она через полчаса, когда Маша, раскрасневшаяся, пахнущая невской колбаской и шампунем, сказала:

-- Что ты чувствуешь?

Я молчал. Я ещё не пришёл в себя. Маша немного повздыхала, смотрела на меня преданно и ласково, наконец поняла, что сейчас от меня она ничего не услышит. И проводила до дверей.

-- Василь! Может настоички с нами? Сливовой? Или черноплодной? - кричал мне вслед дедушка Чугунов.

Я отказался. Я не пил. Я же спортсмен.

-- Зря отказался, -- сказала Маша, когда мы с ней вышли из дома. - Дедушка из черноплодки вино делает. Цвет и запах - это нечто. Рубин. Я в школе учителям дарю и в художке мастеру.

-- Какому мастеру? - я спросил, чтобы хоть что-то сказать.

-- Так... Я же в известной школе, в художественной, в смысле. Я ж у Валентин Сергеевича, -- и она назвала фамилию. -- Слышал?

Я помотал головой.

-- Он в Строгановке профессор. А Дудина знаешь? Дудина все знают. Они с Валентин Сергеевичем дружат.

Я отрицательно помотал головой. Я и Дудина не знал.

-- Да ты что? Он же "ню" рисует. Во ВГИКе профессор.

Я попрощался с Машей у калитки, и вздохнул спокойно, когда вышел на другую улицу. Я брёл по дачному посёлку, сжимая раму Машиного "настроения". Настроения, полного надежд и не подозревающего, как несправедлив мир.

5 Зимние каникулы

Теперь каждый день я зависал у Чугуновых. Я стал меньше есть, у меня пропал аппетит. Это в первую же тренировку в бассейне заметил дядя Боря - потеря веса плохо сказывается на плавании.

-- Праздники, а ты всхуднул, -- сказал дядя Боря. - Ну поешь там мяска тушёного, пюрешечки. У вас же такая вкусная картошка.

-- Дядя Борь! Вы всё путаете. Картошку мы больше не сажаем. На месте картошки папа мне новые тренажёры установил и турник с кольцами.

-- У Михайлы возьми. У него сеструха всё лето пахала, горбатилась на грядках и запасы делала.

Каждый день я клялся себе, что больше не пойду вечером к Маше. Но она присылала эсемеску, и я шёл. Ноги сами меня несли. Я подружился с её семьёй. Особенно с больным пацаном Лёхой, Машиным братом. Он был чуть моложе меня. И такой добрый, открытый. Он трогал мои бицепсы и говорил:

-- Ерунда! - махал рукой так смешно...

Он был очень добрый, очень и очень.

Но его мама, тётя Маши, говорила что "у Алексея случаются приступы ухода в себя, и тогда его невозможно вытащить на улицу погулять".

-- Сидит как сыч в квартире, -- жаловалась тётя Маши. -- На даче-то он не стесняется, а в Москве - очень. А чего стесняться-то? Никто на него и внимания никогда не обращает. - Тётя Маши запнулась: -- Почти никогда.

-- Его родные братья стесняются, -- сказала мне Маша, когда повела меня в свою комнату: якобы смотреть фотографии на компе.

Интернет у нас в посёлке ловит хреново. Надо ставить антенну. Я не ставлю. Когда ловит -- хорошо. А не ловит -- и фиг с ним. Маша зашла в планшет, пожаловалась что зависает, и фотки не посмотреть. И мы опять стали целоваться. Я был как завороженный. Ничего прям совсем смелого она не позволяла. Но вот эта её детская нежность, порыв совсем детский, как у Лёхи, искренний и чистый, нравился мне. Я сравнивал с тем, что было у нас когда-то давно с Евой, на тропинке, в лесу. Ничего, в общем-то, и не было. Ну, пообнимались. Но я тогда и младше был. Но у Евы был какой-то надрыв. Я чувствовал, что она привязана ко мне, преданна, что она страдает жутко. С Машей же было легко -- один в один то настроение на картине. Мои родители, увидев картину, сказали что это что-то странное и пожали плечами - они ничего не поняли, они не вспомнили себя такими..

Дедушка Маши по-прежнему заводил разговоры за чаем. За две недели рождественских каникул мы обсудили с ним кроссовки и велосипедные туфли, беговую экипировку и питание. И всегда всё сводилось к стоимости, даже разговоры о копеечных марлевых стерильных салфетках.

Как-то, уже после Рождества, когда "чугунки" стали собираться домой, дедушка Чугунов спросил меня:

-- Василь! А каковы твои планы на будущее?

-- К ЕГЭ готовлюсь, -- отрапортовал я.

-- А соревнования?

-- В этом году никаких.

-- Как? А ещё раз "на России"?

-- Зачем? Тренер говорит, выступил на юниорском раз и хватит. В этом году Миха и Ростик едут.

-- А планируешь во взрослом чемпионате победить?

-- Дальше видно будет. На взрослых никто моложе двадцати двух лет обычно не побеждает.

-- Ну а летом что?

-- Летом я спасателем буду работать.

-- Всё лето?

-- Да, всё лето.

-- А зарплата какая?

-- Маленькая.

-- А зачем ты тогда согласился?

Я замолчал. Какое его дело? Чего он лезет? Но посмотрел на Машу. Она смотрела на меня с таким восхищением, что я, пересилив себя, спокойно продолжил:

-- Тут такие дела, Владимир Арсеньевич....

-- Какие же? - то ли с издёвкой, то ли с болезненным интересом спросил старший "чугунок".

-- Мне надо поработать с населением на местах.

-- А чего с ним работать?

-- Понимаете... Меня как раз должны вызвать после праздников в администрацию. Летом намечаются грандиозные мероприятия по поводу подготовки к Олимпиаде в Сочи. В местный бюджет поступили отчисления. Надо будет эффективно осваивать бюджетные деньги проводить соревнования на местах.

-- Тебе? - удивлённо спросил дедушка.

-- Мне. Ну и ребята будут помогать.

-- Это из вашего клуба "Марфа"?

-- Они самые.

Дедушка закивал уважительно, он был "одобрямс", успокоился. Я попрощался со всеми до лета. И ушёл. Решил больше никогда к ним не приходить. На следующий день Маша притащила мне ещё одну свою работу, зашла, ничуть не стесняясь, поздоровалась с мамой. Я припомнил, как Ева всегда дичилась: если заходила, то на минуту, не больше. Маша же обошла весь дом, спокойно поговорила с мамой. О вареньях и соленьях, о сериалах:

-- Я уезжаю, -- сказала она маме и дальше виноватым голосом. - Хоть и не принято, но хочу заранее подарить Василю на день рождения свой акварельный набросок.

-- Спасибо Маш! - сказал я. - Мне честно стыдно: ты мне даришь подарки, а я тебе ничего не подарил.

-- Ничего. У творца всегда есть что подарить. Стихи, картину, мелодию. Кстати, чтобы ты не мучился, что ничего не подарил мне, ты можешь подарить мне свою победу.

Я опешил. Я никому не дарил свои победы. Даже дяде Боре. Я об этом даже не думал. Подарить победу -- выверт какой-то.

Я как мог теплее попрощался с Машей, она хотела меня поцеловать, но я как бы в шутку отстранился.

6 Напутствие

Почему так получилось, что девчонка, москвичка, а я не любил москвичек, так понравилась мне? Я и сам не знаю. Просто я дурак, и всё. Променял Еву на Машу. Еву, которая пахала как папа Карло много лет, травмировалась, как многие гимнастки, и всё-таки она была кандидат в мастера, что в гимнастике конечно происходит раньше, чем в триатлоне. Как я мог променять Еву? Меня завораживали творческие люди - в этом всё дело. Маша покорила меня тем, что рисовала.

В конце июня у Маши на пляже украли этюдник. Я подозревал, чьи это проделки. Тут же позвонил Владу, чтобы сменил. Я бы позвонил Михайло Иванычу, но он плотно засел в сети, выбирая универ - ведь доки можно было рассылать в четыре инста. Перед ЕГЭ Мишаню опять накрыла паника, но я уже не реагировал на крики: "Зачем я пошёл в десятый? Всё из-за тебя!" Но тесты Михайло Иваныч сдал положительно. Баллы небольшие, но не двоечные. Я отослал доки только в универ физкультуры. И не парился. Они призёров юниорских чемпионатов даже без специализации брали. Попросили только кафедру выбрать. Триатлона-то кафедры нет. Я думал. Биатлон - на лыжной кафедре. Ватерполо - на кафедре плавания. А что же мне выбрать? Плавание - надо было всё-таки ехать, сдавать норматив. А лёгкая атлетика - не надо было ехать, бежать кросс, сказали: так примем. И я выбрал лёгкую атлетику. Выбрал, как всем рассказывал папа, "не отходя от кассы", что означало: не отходя от компа.