Русский жиголо

Хотя я рад, сегодня мне повезло и в царящем полумраке комнаты мне не разглядеть следы ее увядания.

– Разденься, – повторяет она и садится в кресло.

Я покорно снимаю олимпийку и джинсы и застываю, охваченный внезапным переживанием. Время бежит так быстро, пройдет совсем немного, и я начну замечать признаки старения уже и на своем собственном теле. Сколько мне еще осталось? Десять лет, двадцать, а может, лишь пять?

В любом случае, жизнь для меня уже не восхождение и не развитие. С некоторых пор она – плавное и медленное (пока!), но не останавливающееся ни на мгновенье, ни на один миг, скольжение вниз. Со временем скорость скольжения будет только расти, потом само скольжение превратится в стремительное падение…

Да, я трезво смотрю в глаза действительности. Мне осталось совсем чуть-чуть, но при этом я только в самом начале пути. Я только сейчас чувствую за плечами крохи необходимого житейского опыта. Быть может, с годами он мог бы обратиться в житейскую мудрость, но все дело в том, что я уже не смогу в полной мере воспользоваться ею. Это касается всей моей жизни – в принципе, я только стартую, хотя это по сути своей уже финиш и идти, в общем-то, мне некуда. Я только стартую, куколка, такие дела. Являются ли показатели материального успеха мерилом человеческой самореализации? Возможно, это только один из тысячи параметров. Черт, в таком случае, детка, я даже не знаю, к чему мне следует стремиться. Мне осталось совсем немного, время бежит все быстрее и быстрее, мой старт плавно перетекает в финиш, мне некуда идти. В принципе, всем нам некуда идти, да, детка?…

– Ты снова не надел нижнего белья, – комментирует Вероника, – развратный мальчик!

– Ты же знаешь, я не ношу его с джинсами, – оправдываюсь я, включаясь в игру.

– Я знаю только, что ты испорчен до мозга костей, – она поднимается и снова танцует, ее тело кажется таким молодым и прекрасным, еще бы, она тратит на это кучу денег, а, спрашивается, зачем?

От времени никому еще не удавалось убежать. Ни один миллиардер не может пока купить себе лишний год жизни. Я имею в виду год, который можно было бы провести полноценно, будто в юности, дыша полной грудью и наслаждаясь жизнью. Не тот год, что можно пролежать на койке дорогой американской клиники, нет! Я имею в виду время, когда ты трахаешь молодых телочек и вкушаешь деликатесы, катаешься на кайте и жаришь шашлыки, слушаешь громкую и сырую музыку, употребляешь алкоголь и наркоту, отрываешься на дискотеках, спишь по пять-шесть часов в сутки и не теряешь энергии и внутренних сил. Все это уже невозможно. Мы тешим себя надеждой, что рано или поздно, когда-нибудь, через полгода или девять месяцев мы снова сможем вести жизнь, такую как в молодости, и это самообман, детка. От времени нельзя убежать. Не убегу от него ни я, ни ты.

– И с каких это пор ты смеешь обращаться ко мне на «ты»? – голос Вероники таит в себе угрозу.

– Простите, – я покорно склоняю голову.

– Что-что?

– Простите, – я уже полностью включаюсь в игру и встаю на колени.

– Обратись ко мне как подобает, сучка.

– Госпожа, – шепчу я.

– Громче!

– Госпожа, – повторяю я в полный голос.

– Еще, тварь, еще громче, так, чтобы соседи услышали, чтобы стекла зазвенели, чтобы на улице менты всполошились, чтобы я поняла, насколько ты преклоняешься передо мной, подстилка!

– Госпожа! – пронзительно кричу я. – Госпожа!!!

– Расскажи-ка мне, кто ты, – приказывает Вероника, и голос ее звенит закаленной сталью.

– Я – вещь, принадлежащая вам, госпожа…

– Дальше.

– Я всего лишь продолжение ваших рук, воли и желаний, госпожа. Мое тело принадлежит вам. Я всегда готов исполнить любое ваше желание, но никогда даже не посмею мечтать об этом. Я – ваша подстилка, госпожа.

– Ты готов быть для меня плевательницей? – Вероника наклоняется надо мной.

– Да.

Она приоткрывает свой рот, пухлые, словно вывернутые наизнанку губы, крашенные темно бордовой, почти черной помадой.

– Открой рот, – приказывает она.

Я слушаюсь, и большое количество ее слюны тягучей увесистой нитью медленно падает из ее рта в мой.

– Нравится?

– О да, госпожа, – я глотаю ее плевок и чувствую, что действительно начинаю заводиться.

– Я готов быть для вас чем угодно, госпожа, – говорю я, – даже унитазом.

– Продолжай, – говорит Вероника и отходит к столу, где стоят в золотых подсвечниках толстые черные свечи.

– У меня нет и не может быть своих желаний, мнений и прав.

– Продолжай, – говорит она и зажигает одну из свечей.

– У меня нет тайн от вас, госпожа, я открыт вашему взору, вашим желаниям и прихотям.

– Так-так, – качает она утвердительно головой и подходит ко мне вплотную, – так-так.

– У меня нет ничего: мои вещи, мое тело, мои мысли и даже моя жизнь принадлежат вам.

Раскаленные капли жгут мою спину, воск скатывается по ней, постепенно охлаждаясь и застывая безобразными черными потеками.

– Ваше благо, госпожа, для меня всегда высшая цель. Я никогда не сделаю ничего, что может повредить вам. Если так будет нужно, то я пойду для вас, госпожа, на все: умру, солгу и унижусь.

Острое жжение на сосках.

– Вы вправе подарить меня на время любой другой женщине, и я буду служить временной госпоже так же, как постоянной.

– Это уж дудки, – шепчет Вероника и капает свечой на мой член. Резкая боль даже заставляет на время забыть о возбуждении. – Госпожа не несет за тебя никакой ответственности и не должна никак заботиться о тебе, – говорит Вероника. – А теперь расскажи мне, что ты обязан делать, – она задувает свечу и достает прищепки. Обычные тугие деревянные прищепки.

– Ох… – срывается с моих губ.

– Что-что?

– Я обязан исполнять любое ваше пожелание с покорностью. Фраза «сделай, если хочешь» равносильна для меня приказу. Для меня нет ничего такого, что было бы неприлично сделать в вашем присутствии или по вашему приказанию. Я должен просить прощения за совершенные ошибки. Прощение возможно только после наказания.

– Вот именно, – улыбается Вероника, и первая из прищепок тисками сжимает мой правый сосок.

Я слегка вскрикиваю от боли, но нахожу в себе силы продолжить:

– Я должен быть благодарен вам за все, что вы делаете.

– Точно, – вторая прищепка оказывается на левом соске.

Боль достигает той точки, когда следом за неприятностью ощущений вдруг приходит диссоциативное состояние, граничащее с экстазом.

– Наедине с вами я должен ходить в ошейнике и той минимальной одежде, которую вы разрешите мне надеть.

Еще две прищепки на грудь, еще одна на яйца, и сразу еще две туда же.

– Я обязан становиться на колени перед вами при малейшем внимании с вашей стороны. Это моя основная поза.

Я уже не в состоянии сосчитать, сколько прищепок у меня на сосках, а сколько на яйцах и в области лобка.

– Я должен при каждой встрече исповедоваться перед вами, госпожа, во всех своих делах, прегрешениях и провинностях. Ваши тайны для меня священны. Я не открою никому ваших тайн, и сам не буду любопытен. Мой рот всегда на замке для всего, что касается вас, госпожа, – говорю я хрипло.

– Да, – эхом отзывается Вероника.

«Это уж вряд ли», – думаю я вдруг сквозь экстаз и полуобморочную негу, смешанную с болью.

– Я хочу наказать тебя, – шепчет Вероника. Она танцует под медленную «Satyam Shivam Sundaram». – Придется тебя наказать.

Ее холодная ладонь трогает мою задницу, гладит ее, опускается ниже, прихватывает яйца и сжимает их так крепко, что я невольно вскрикиваю от боли.

– Вставай и идем, – шепчет она и поворачивается, не отпуская моих яиц.

Я следую за ней, словно собака на коротком поводке.

Она приводит меня в спальню.

– На колени, – приказывает она.

Я снова опускаюсь на колени прямо перед кроватью, застеленной багровым покрывалом, спиной к Веронике. Та резкими движениями срывает с меня прищепки. Боль накрывает меня волнами, словно наркотические приходы.