Новый Мир ( № 3 2009)

А затем целуются.

— Фу, вот гадость! Сектанты.

Женя поморщился:

— Ну зачем такие слова! Люди, скрепленные подобным общим переживанием и подчиняющиеся только пастырю, на самом деле не бывают овцами. А то ведь у нас обычно как: молодец против овец, а против молодца и сам овца.

— А стрижет вас кто?

— Лучше вступай в нашу партию, сама увидишь, какие перевоплощения переживают рядовые, серые, неинтересные люди.

— Значит, ты в партии все-таки?

— В этой партии будущее России. Той, конечно, которая останется — после того, как Китай оттяпает у нас Дальний Восток и Сибирь до Урала, НАТО отожрет окончательно Грузию, а Украина сделается глухими задворками птичьего двора хозяюшки-Европы. Страна останется в территориальных пределах Владимирской Руси, но именно отсюда начнется ее возрождение…

— Чего-то вообще на тебя не похоже. Это все шутка, да?

— Никакая не шутка. Мир вошел в новую эру, эру Водолея, которая продлится двести четырнадцать лет и три месяца. А ты все о нефти думаешь!..

— Ты же вроде был православным?

— Россия должна освободиться от православия, в этом ее спасение. Пока она будет задыхаться под этим неподъемным камнем, под которым уже давно надорвалась, жить Россия не будет. Все эти посты, уставы — какая разница, скажи на милость, есть мясо или не есть? Можно подумать, редькой спасемся!

Как мы уже сказали, Женя Торубаров начинал как журналист.

Но потом, к счастью, он увлекся роллер-спортом. Да так, что ничего, кроме роликов и самозабвенных поездок по городу, когда на скулах соль выступает, и всех этих упражнений, которые сдвинутые роллеры целыми стаями со свистом в ушах проделывают на некоторых площадях Москвы — скажем, у памятника Ленину на Октябрьском поле, или на Воробьевых, или на Поклонной, — ничегошеньки ровным счетом Женю больше не интересовало. Ни к чему больше у него душа не лежала, и ничто в мире не казалось ему достойным внимания.

Гонял Женя на роликах до седых волос, скатываясь по социальной лестнице не хуже, чем по гранитным ступенькам. В незапамятные времена он прибыл в столицу из села Бездны Казанской губернии. Село с таким названием действительно существовало и даже было знаменито крестьянином Антоном Петровым, возглавившим восстание против реформ 1861 года. Об этом Женя знал и при случае напоминал, а сам писал в стол, точнее — в крупный громогудящий компьютер эпохалку под названием “Бездны” о своем горемычном житии.

Так бы Женя и сковырнулся со своими безднами в места совсем уж безвидные, да подхватила сердобольная москвичка с жилплощадью. Она была лет на десять его постарше и окончательно рассвирепела на почве отсутствия в этой так называемой Москве этих так называемых мужиков.

— Православие — порча, чума России, — продолжал Евгений. — Неправда то, что твердил Достоевский: без православия-де нет России и русских. Семидесятилетний период нашей истории доказал: Россия больше, чем православие, Россия даже больше, чем сами русские. Что атеист не может быть русским уже потому, что он атеист, и что всякий русский непременно православный, а иначе и не русский вовсе, — тоже Федор Михайлович отчебучил антраша на потеху публике. Православие выродилось в карикатуру, все оно — шаржированное. Супермаркет древностей, где каждый берет, что ему по вкусу. Хочет — ощущение собственной греховности, хочет — мысль о том, как он постиг Бога и все основы бытия и теперь может учить окружающих. Хочет — надежду гордо затвориться от мира в отдаленном монастыре, чтобы все знакомые ахали, крутили рукой у виска и говорили “он погиб”. А хотите — сострадание к страждущим, а хотите — всякую божественность и духовность? Меня тошнит от зелененьких батюшек, которые едва из семинарии вылезли, ничегошеньки не прочитали — и лезут с утешениями, увещеваниями и поучениями.

— Все это очень интересно, но странно такое слышать от… от…

— А-а, от еврея, ты хочешь сказать? Ну а как же “несть ни еллина, ни иудея” — разве Его высокое предписание кто-нибудь отменил? Я говорю по-русски, следовательно, я русский. И между прочим, русее многих, кто русский более по крови, чем по образу мыслей.

— Да нет, я не о том, я хотела сказать, что странно слышать от тебя, когда ты столько был в церкви, столько во все это погружался, изучал…

— Я изучал. Но Он не сказал: “Блаженны высокообразованные”, Он сказал: “Блаженны нищие духом”. Нищие духом — те, которые по психушкам сидят. Представляешь? Последняя шизофреничка счастливее меня, потому что она не изучает, а верит. Но как ты думаешь, откуда нам ожидать спасения?

— Откуда?

— С Востока! А впрочем, теперь уже и с Запада, ведь Запад тоже весь исламский. Или ислам спасет этот мир, или его уже ничто не спасет, и пусть погибает как знает. Ну, мне пора, — бросил он почти брезгливо, нахмурясь, глядя куда-то за спину Валентины. — Извини, прибыл мой партнер.

И, вставая из-за стола, успел добавить:

— А если ты спрашиваешь о моей жизни, обо мне, то все плохо, Валя. Все плохо. У нас родился умственно отсталый ребенок. Если выживет, может быть, — одним словом, он останется недоразвитым.

Он ушел, она осталась. Оглянулась — Женя в своем дорогом костюме здоровается с другим таким же костюмом, Женя что-то говорит, невольно косясь в ее сторону, и они открывают двери.

Валентина посидела еще немного, свивая и развивая белую матерчатую салфетку, лежавшую на столе, и собралась набрать номер Сергея, но экран сотового ожил — бегущей строкой заскользил незнакомый номер.

— Это Иван!.. Ну, Жано… Короче, Тытянок.

— А, Ваня. Здравствуй…

— Все-таки права Мощенская, видно: Иван — никому ни о чем не говорит, а Жано — твой универсальный пропуск. Идентификация.

Валентина улыбнулась в трубку.

На втором этаже стояло раздолбанное деревянное кресло. Светило вылезшим мясом из-под обшивки.

— По идее, в этом кресле должен сидеть охранник, — сказал Егор. — Но, как видишь, не сидит. Я слышал тут разговорчик. Почему он все время отсутствует. А я его понимаю. Меня бы тоскень взяла, сидеть целый день, представь.

Я представила. Глядеть в грязное окно, глядеть на ступени с выщербинами. А у ступеней со стороны перил отчеркнута полоса коричневой краски. Глядеть на зеленые стены. На коричневый плинтус. И дело не в том, конечно, что сами эти плинтусы и стекла такие древние. А в том, что невольно думается: как все здесь выглядело, когда они были новыми? Ведь не так уж давно. Да, слишком недавно здесь все было новое. Укомплектованное образцами если не передовых технологий, то, по крайней мере, всем необходимым: ватой там, что ли, аспирином. И как быстро обветшало... Мозаика на стенах выглядит как предназначенная к одному: осыпаться. Картины — поблекнуть и тоже осыпаться. Скульптуры — рассесться в пыль. Их не жалко. А страшно, что в пыль. И это урок. Урок же, я говорю?

— Кому урок? — спрашивает Деренговский, мне кажется, неприязненно.

И давит на кнопку звонка.

— Всем нам. Мы ведь тоже так рассыплемся.

— Мне иногда кажется, что в течение дня на планете должна быть сказана определенная мера банальностей. Валя этих банальностей не произносит, здесь сложно говорить банальностями. Так ты вроде заступила на ее место.

Я не успела обидеться, дверь открыли, и нянечка — или санитарка? — высунула красивое, хотя немного полноватое крепкое лицо:

— Так, вы к кому? Проходите.

Она раскрыла журнал из серой бумаги, разлинованный, как “Книга учета”, и вписала фамилию Деренговского. Деренговский еще в прошлый раз представился братом Валентины.

— А девушка с вами?

— Со мной.

— Я вижу, что с вами. Я говорю, кто она?