Новый Мир ( № 3 2009)

Из чего с необходимостью вытекает, что Егор был властитель дум. Революционная судьба Егора не задалась и потому, что его угораздило родиться не в то время. Он часто сетовал на эпоху, а что до властителя, то и думы у теперешнего поколения не ахти, не из чего и стараться.

— Дорогие друзья, какими судьбами? Вас ли я вижу в этом вертепе современного паскудства, еще называемого искусством?

— Да, мы обдумываем выставку Лотты. Можно было бы устроить в этом зале, — сказал Игнат, а Мощенская восхищенно присвистнула.

— Я думаю, это будет лучшая выставка, — сказал Егор и поднес мягкую Лоттину ладошку к своим пухлым и всегда чуть лоснящимся губам. — Правда, я не видел ваших работ, но уверен, что они поражают воображение.

— Моих работ никто не видел, — произнесла Лотта и обняла себя за плечи, заворачиваясь в несуществующую, но все же почти зримую шаль. — Дело в том, что я обдумываю. Я осмысливаю их. Нужно детально все продумать, чтобы не увеличивать энтропию вселенной и не пачкать попусту холсты, переводить краски. В мире так много недоношенных произведений, выкидышей невоздержанного ума и недобродившей творческой игры. Нужно быть уверенным, что ты создашь уже нечто такое, что будет по-настоящему круто! Надо приступать к делу, имея твердое и оформленное намерение, творческий замысел, который заставит содрогнуться все это стадо, погрязшее в себе самом!

— Послушайте, Лотта, это стадо, как вы говорите. Оно содрогалось уже столько раз, оно уже столько, в общем-то, повидало. Столько и стольких, мог бы я заметить. Будет не очень просто его удивить.

Степь была та же: резкий колючий ветер, выбеленные на солнце травы, песня жаворонка, такая высокая, вровень с небом, что ее перестаешь слышать — так звучит здесь тишина, — и тропинка уже влилась в колею, по которой, бывало, тащились в город и из города подводы, и вырос крест на соборе, показался золотой купол, он горел в лучах ярче солнца и слепил глаза, а слева и справа зажглись еще кресты — они венчали купола других храмов. Трава стелилась под ветром. Она почувствовала тревогу — обернулась — туго стянутая коса хлестнула по спине — и увидела на горизонте, там, где лежит степь, тонкую дымку, вьющуюся повдоль. Она кинулась на землю и приложила ухо к земле. И услышала отдаленный дробный раскат — грохот значил одно, нечто такое, во что не хотела поверить, и так лежала, прижавшись к пыльной земле, с колотящимся сердцем, в последней надежде, истаивающей в отчаяние, что слух обманул ее.

Мощенская не плакала, не хохотала, не пела по-французски и не орала на прохожих. Лотта сидела на холодной парковой скамейке, закусив губу, на которой не лежало ни лепестка помады. Это была явно какая-то новая Лотта.

— Игнат Оболешев интересовался тобой, — наконец проговорила Лотта. — Я рассказала ему, что ты занимаешься фотографией. Куда вы пропали с Жано? Он занудный, но привязчивый.

— Разъехались по домам. Я не занимаюсь фотографией.

— Тогда убери телефон, ты меня уже исщелкала до дыр. Игнат — он… Такой необычный.

Лотта все еще не определилась, в какое из двух гнезд посадить Игната, чтобы успокоиться на его счет.

— Что касается фотографии… Я помню одну. Видела в Интернете, — произнесла Валентина. — Там два монаха встречаются в какой-то северной губернии. Они рады друг другу. Давно не виделись… Один держит в руке клобук, другой обнимает того за плечи. Он смущен и отводит взгляд, но улыбается.

— И что?

— И все. Иван обмолвился на выставке, что эти фотографы — слепцы. Мы не знаем страны, в которой живем. И не хотим ее знать. Не видим старух в деревнях.

— Что же удивительного, если я не хочу видеть старух? Я не хочу стареть, — вскинулась Лотта. — Вечно ты, извини меня, говоришь как плакат. Да еще со своими старухами.

Она встала со скамьи и заходила по аллее. Прохожие заоборачивались на высокую, странно одетую девушку, а она сверкала яркими полосками на короткой юбке — потрясала кулаками и выплевывала слова:

— Я вообще. Ничего. Не хочу знать. Об этой. Стране. Стране неудачников, пьяниц, воров и тупиц! Здесь ничего нельзя сделать красиво. Мужчины не умеют любить, женщины не умеют отдаться — здесь не едят, не целуются и не курят как надо! Не понимаю только одного — почему я до сих пор не свалила отсюда.

Новая Лотта, тихая, задумчивая, стремительно влипла в хорошо известную Лотту, экспансивную, эмоциональную, привлекающую общее внимание. Валентина тоже встала. Стояла возле подруги молча. Лотта заметила это. И еще больше развинтилась:

— Ну, обругай меня, как обычно! Разве у тебя есть что возразить? Посмотри вокруг — здесь только непролазная грязь и общий идиотизм.

Валентина уткнулась взглядом в кончики острых Лоттиных туфель.

— А как ты думаешь, я могла бы выйти замуж? — вдруг тихо спросила Лотта, приблизясь. — Родить ребенка...

— Ну могла бы, — осторожно произнесла Валентина. — А зачем тебе?

— Надоело. Хочется новенького.

Это было совсем не так. Ну, мы встретились с Валентиной возле памятника Гоголю, на Гоголевском бульваре. Это одно из моих любимых мест в Москве. Там огромные фонари, такие, что где-нибудь в испанском городке каждый из них сам по себе уже выглядел бы как центральный памятник на маленькой круглой площади. В подножии фонаря лежат, повернув головы, бронзовые львы с крупными лапами.

— Все эти фотографы, там, на выставке, — настоящие слепцы, — заявила она.

— В каком смысле?

— Они ничего не видят. Не хотят видеть ничего, кроме того, что видели мы все. Например, есть одна деревенька в Подмосковье, мои родители снимали там дачу на лето. Там по двору ходили куры…

— Куры. Это здорово. Действительно, где-то ходят куры, как подумаешь. Трудно себе представить отсюда.

— Ага. Погляди, какие у нее сапоги!

— “Бальдинини”.

— Как это ты всегда определяешь марку?

— Очень просто, я сама их мерила неделю назад.

— Сорок тысяч.

— Да ты что!

— Точно.

— Кем нужно работать, чтобы получать такие деньги?

— Для этого нужно не работать.

— Ну так вот, куры, — снова начала Валентина, — а кормила их одна подслеповатая бабка. Иногда она выходила почему-то с серпом — может быть, ей уже трудно было поднять косу — и срезала траву при дороге. В детстве я ее боялась. Мне казалось, что она вообще уже мертвая.

— Вот бы сфотографировать ее, правда?

— Да. Я видела в Интернете одну фотографию. Сейчас ими весь Интернет забит.

— Мне кажется, я понимаю, о чем ты. Но это мало кому интересно. С этим ты ничего не можешь поделать.

— На самом деле нужно идти сдаваться, — спотыкаясь, произнесла Валентина. — Я даже знаю кому. Мне, знаешь, в последнее время не по себе.

— Сдаваться! А они пленных-то берут?

C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum

Vitaly.doc

Виталий был сыном банкира из Сыктывкара. В девяностые отца “грохнули с фейерверком в собственном автомобиле”, как выражался сам сынок. Был он мальчиком, подающим надежды измлада. Сначала молодой Очеретько зарабатывал тем, что “кидал страховые компании”.

— Я приезжал, страховался на не слишком большую, но приличную сумму, чтоб хватило на погулять и выпить-переспать — в молодости у нас не слишком большие запросы! — и подбирал страховой случай, чтобы нельзя было проверить. Например, перелом ключицы. Она зарастает, эта умная косточка, и понять, происходило ли в ее костячьей жизни что-нибудь ужасное, невозможно. Справка от доктора, задобренного считаными ласковыми баксятками, и — привет, девульки, я вроде страховался у вас. А потом векторнулся на сто восемьдесят и в обратном дайрекшене — в соседнюю область. Все так пробавлялись. Сынок губернатора до сих пор мой приятель. В аппарате президента теперь служит. Конечно, я не скажу, чтобы у меня напрочь отсутствовала совесть. Ты знаешь, что это за девайс? Глас Божий. Встроенный в каждого человека наподобие миниатюрного жучка. С портативным управлением. Но я же не людей кидал — я кидал государство. А оно вообще всех кидануло.