Новый Мир ( № 3 2009)

Егор, выйдя из ванной, улыбнулся и сказал:

— Смотри не сломай машинку. Заварить кофе?

Часть вторая

Валентина Иванова

Глава 1

Мрын

Долговязая. Больничный халат едва прикрывает колени. Инна не смущается этим. Она не сутулится, в отличие от многих высоких людей.

— Я работала манекенщицей! — говорит она словно в объяснение и усаживается на унитаз, не подбирая халата: покурить.

Интересно, врет или нет? Сейчас бы уже сказали: моделью.

В туалете нет перегородок, в двери — окно.

— Кури, — говорит Инна и смеется, всовывая дымящийся окурок в чуть приоткрытый рот Нюре, которая пальцами подбирает с кафельного пола какую-то дрянь.

В центре туалета, между коричневыми плитками, сток. Когда моют пол, черную воду, если лень подбирать тряпкой, просто сгоняют в отверстие.

Нюра доверчиво принимает бычок своими полными оттопыренными губами, с которых спустилась на воротник тоненькая леска слюны. Блажная вдыхает горький дым скверных сигарет — кажется, “Золотая Ява”. Инна небедная, но “Вог” с ментолом, что приносит ей подруга, вчера закончился. Нюра кашляет, плюется и плачет.

— Я сказала, кури! — Голос подбрасывает Инну вверх.

— Оставь ее в покое, — говорю я.

Инна немного побаивается меня. Не знаю почему. Я поступила сюда такая, что, вероятно, было чего пугаться. Но все-таки она накапливает в себе раздражение, чтобы огрызнуться:

— Отвянь!.. Наркоманка.

Мрын — богатое село Черниговской области. Крепкие деревенские дома, напоминающие городские дачи, огорожены где высокими заборами, а где штакетником. Черешня расчесала челку и выставила на улицу на просушку. Разлапистый орех простирается в небе, развесил свои фигурные листья, расставил сучья, и тут и там в темной зелени светятся молодые, покрытые крепкой кожурой орешки. Шелковицы устелили дорожку чернильно-фиолетовыми пятнами. Тополя шумят, их пушистая богатая шевелюра развевается на ветру, крепкие, жесткие листья трутся кожистыми краями, побрякивают друг о друга. Пирамидальные тополечки тянутся высоко, ставя ветки под острым углом к стволу в шахматном порядке, деревья торчат, как воткнутые в землю голики — веники из прутьев.

Двоюродный племянник — седьмая вода на киселе — встречал на остановке, железной, рыжей, покосившейся, увешанной объявлениями “Продаю участок”. Подтянутый, в джинсах-стрейч, порванных на коленках и на щиколотках, по всем правилам современной моды, в майке с надписью “Development”, смуглый, он, кажется, еще загорел и вытянулся.

— Привет, рад тебя видеть, — произнес он безлично.

Он закинул на тощее плечо мой рюкзачишко, и мы пошагали по пыльной улице, давно не видевшей дождя. Лето стояло на удивление сухое.

За рядами домов расстилаются огороды, где золотятся круглые шапки подсолнухов и стада кукурузы трясут желтыми хвостами, а дальше — выгоны, размеченные жердяными изгородями: в Мрыне держат лошадей.

С дороги я отправилась передохнуть: выбирать можно было между мягкими перинами железных кроватей с шишечками, новым пружинным поролоновым диваном племянника и просторной печкой, где в углу лежали пальто и шубы, а на газете сушились семечки и нарезанные для компота яблоки. Стянула зеленое прохладное покрывало со старой швейной машинки “зингер” и побрела в сарай, влезла по деревянной лестнице на второй этаж, там был сеновал — золотая колючая солома в струях пыли, просвеченных солнцем из высоких окошек. Здесь было жарко и душно, и я, повалявшись немного, решила все же спуститься.

Рядом с коровьим и свиным загоном, откуда доносилось чавканье, брат соорудил мастерскую. На стене висели цепи, рыбацкая крупноячеистая сеть, доски и ржавел остов велосипеда. А в углу лежал ворох свежей, сладко пахнущей травы, густо замешенной на полевых ромашках, васильках и клевере. Сюда, на мягкую груду, кинула я свое одеяло и погрузилась в прохладу, по которой истомилось в эту неделю всякое живое существо. На летней кухне позвякивали посудой — Мария, которую ничто не могло отвадить от поварского заделья, жарила кабачки на вечер. Кукушки на долыне завели свою однообразную легкую перекличку, племянник возился с мопедом приятеля:

— Ты вообще его хоть смазывал?..

— Смазывал, смазывал…

Под эти мирные звуки я заснула.

Анна. Короткие волосы вьются: химия. Халат аккуратно завязан поясом: редкая вещь — пуговицы в больничном халате, обычно он просто запахивается. Анна попала сюда не по истерике, в опьянении или от попытки самоубийства, как большинство. У нее тяжелая депрессия. Депрессия — это, наверное, лучше шизофрении, так я думаю, спотыкаясь у умывальника.

— Я бы давно покончила жизнь самоубийством, но боюсь, что тогда и у мужа возникнет такое искушение. Самоубийство — единственный достойный человека выход из такой ловушки, как жизнь.

Анна — одна из немногих здесь, у кого хватает памяти и достаточно собранное внимание, чтобы читать толстую книгу. Читает она, медленно переворачивая пожелтевшие страницы, Виктора Гюго.

— Ну, девка, ума палата и горе от ума, — говорит старушка. — Господь тебе жизнь дал, а ты ему отказываешь — забери подарок, он мне не надобен!

— А, Прасковья Федоровна, Господь ваш сам самоубийство совершил. Дал себя распять. Он же Бог, как он мог людей допустить до такого бесчинства? О них-то бы хоть позаботился — они, может, по глупости, знаете как, не подумали. А он их убийцами своими сделал. Чужими руками все равно как. Это он плохо поступил, ваш Бог, Прасковья Федоровна, и не говорите вы мне о нем ничего.

— Наслушаются тебя тут, Аня, выйдут и кокнутся. На твоей совести будут, — ворчала Прасковья Федоровна.

— Каждый сам совершает выбор, и наплевать. Нет, я бы сама — давно. Но муж вот мешает. К тому же у меня ведь собаки, — вздыхает Анна. — Что же с ними будет?.. А что это ты все время пишешь в тетрадь?

Нервным, развязанным почерком я пишу: “Феназепам, циклодол, аминазин. И был вечер. Аминазин, циклодол, феназепам. И было утро. День шестой”. Хотя на самом деле, как позже выяснилось, уже четырнадцатый. Такие сдвиги по времени — нормальны для безумия и, что самое главное, нормальны для лечения безумия.

— Кстати, я хочу тебе рассказать — видела в четвертой палате бабушку, такая, в кофте ходит? Знаешь ее историю? Порасспросила бы!

Анна встает с перевернутого ведра, где курила — в него по вечерам наливают воду, чтобы вымыть коричневый кафель, — гасит окурок в луже на полу, кидает в эмалированное ведро: туда складывают мусор. Она потихоньку идет к двери. Движения ее сами собой складываются в слово, висящее в воздухе: “заторможенность”.

Через несколько минут возвращается с той, которая в кофте.

— Тамара Петровна, вот тут среди нас журналистка! И она о вас напишет в “Правду”, если вы ей все-все расскажете.

— Почему в “Правду”? — спрашиваю я.

— Потому что газету “Кривда” закрыли три дня назад, — вставляет Нюра. — За разжигание межнациональной розни. За разжигание!

Она хохочет.

— Ой, правда напишете? — вскрикивает Тамара Петровна. — Так я вам все расскажу! У меня и документы есть!..

Она роется в бездонных карманах, где напихано всякой дряни — многие носят тут в карманах нужные вещи: зажигалки, хлебные корки, молитвенники, шариковые ручки, свернутые кроссворды… Она достает обрывок серой туалетной бумаги и показывает мне, сует под нос:

— Вот, вот! Документы!..

Голова ее начинает трястись, седые волосы патлами падают на впалые щеки.

— Не надо документов, Тамара Петровна! — говорит Анна. — Она вам так поверит! Здесь же не там, где без документов уже и человеку не верят. Здесь либо верят тебе, как человеку, либо не верят, как человеку, — на то и сумасшедший дом! В общем, короче. Я сама тебе расскажу. Идите, отдыхайте, Тамара Петровна.