Новый Мир ( № 3 2009)

Валентина теперь казалась себе очень старой. В свои почти тридцать.

Шелудивый пес проковылял за окном, ловя взгляды прохожих просящими глазами. Вот и она такая же, сутулится на перекрестке — одинокая женщина, как побитая собака, выгнанная в дождь, сиротливо поджимающая некогда пышный хвост между мосластых лап.

Сквозь степную явь просачивался сон в метро, карта линий, как надоедливая янтра, впивалась в глаза, проникая сквозь веки, а вокруг продолжался свист, и топот, и храп, и издевательский смех, и гортанная речь из вскликов, на незнакомом языке, и только когда она вошла в подъезд, все затихло.

Но она знала, что это еще не конец.

C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum

Tverskaya.doc

Делать стало вдруг нечего. Вечера превратились в яркие дни, дни — в сумрачные утра. Тверская полнилась резким ветром. Он дул в глаза, в ноздри — ни дышать, ни смотреть. Автомобили катили сплошным потоком, по их обтекаемым телам струились огни — лампочки, раскинутые праздничной сеткой над дорогой, яркие вывески, витрины, елки, сверкающие всеми цветами, — одна заслоняет памятник Юрию Долгорукому у красного здания мэрии, другая, как маяк, возвышается в глубине улицы, на Охотном ряду. Огромный плазменный телевизор — бросче любой реальности — приковывает неотрывные взгляды, хлещет рекламой.

— Нет. И всё. Тут, — чеканила Валентина, с ненавистью глядя в слепую морду телевизора.

— Да! — воскликнул Сергей, схватил ее за плечи и развернул к себе. — Пожалуйста, да!..

Так уже четверть часа, а может быть — больше, они шли вниз по улице, останавливались, возобновляли движение, отставая, догоняя друг друга — направлялись в воронку площади, где, как в калейдоскопе, закручивались и огни, и автомобили, и елки.

Они скандалили. Орали. В шуме улицы было почти не слышно, глухо, как в одеяле.

Прохожие не оборачивались на парочку — здесь все время кто-то визжит, выделывается, поет, играет на странных музыкальных инструментах, выясняет отношения, плачет, хохочет.

— Все из-за квартиры, да? — закричал он, оглохший в автомобильном чаду. — Из-за того, что у меня нет квартиры? Так?

— Нет!..

— Тогда почему?

— А хоть бы из-за квартиры — мало? — заорала она. — Я куда должна? Что ты мне предлагаешь?

— Дура! Я предлагаю тебе жизнь. Я себя тебе предлагаю. Я предлагаю тебе единственного мужчину твоей жизни, который будет любить тебя, когда ты состаришься.

— Отстань!

— Обойдешься. Ты не можешь меня послать.

— Могу.

— Не будешь спать со мной — значит, будем встречаться в кафе.

Он схватил ее за руку — она вырывалась, он был сильнее, и, смеясь и плача от невозможной глупости происходящего, они шли рядом.

— Отпусти, больно!

Он втащил ее во двор, где дома стояли со сквозными подъездами.

— Заперто.

Они не глядели друг на друга. Он рванул дверь, поддалась: замок с той стороны слетел с дряхлых петель. Маленькая клетушка, дверь на лестничную площадку, закут, где останавливаются лифты. Со стен лупится краска, ветвятся причудливые кракелюры.

Он швырнул ее в эту коробку, привалил к стене и рванул короткую синюю курточку — коротко клацнули кнопки.

— По… послушай, — проговорил он ей в ухо, тихо, заикаясь, переводя дыхание. — А давай у нас с тобой будет сын? Мне нужен сын. И я хочу твоего молока — просто попробовать на язык. Слышишь? Твоего молока...

C:Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum

Theend.doc

По вторникам Лотта Мощенская собирала в своем доме салон. Чтобы быть в центре всего, она устраивала у себя вертепы. В комнатушку набивалось — насардинивалось, как выражался Виталий, — несусветное количество народу. Бородатые люди, которых никто не звал и не знал, но которые всегда являются, бродили по коридору, пуская дым из волосатых ноздрей, и занимали по целым часам ванную и туалет. Лотта не удовлетворялась одними только искусствоведами — она требовала актеров и литераторов, и таковые доставлялись ей во множестве. Все они были тщеславны до полного невероятия и то и дело прожигали свитера и диваны неосторожной искрой. Произведений их нигде нельзя было прочесть, кроме как на убогих сайтах в Интернете.

Говорили обо всем сразу: о скором конце ислама, о постмодернизме и о том, что надо, надо ему уже наконец противопоставить что-нибудь стоящее, о пользе разделения России на несчетное количество независимых субъектов и об упразднении женщин. Все соглашались во мнении, что женщины уже совершенно никому не нужны и, как только наука наконец насобачится воспроизводить клонов в пробирках, женщины отпадут как ненужный пережиток эволюции. Лотта внимала всему с восторгом.

Пришла Валентина. Каково же было ее изумление, когда она увидела едва ли не всех, с кем так или иначе сталкивалась на протяжении полугода, в одной крохотной комнатушке! Иван-Жано Тытянок, припав к ногам хозяйки, слюнявил пальцы и перелистывал фотографический альбом, где Лотта светилась на всех фотокарточках.

— Модель, модель… Модель вселенной! — говорил Егор.

Женя Торубаров в полосатом костюме сидел прямо на полу, Очеретько расположился за зеркалом и перебирал косметические штуковины. Даже Иоанн Благовисный, который однажды прицепился к Валентине и Жано в галерее, сидел здесь. Были три или четыре девушки. Приглядевшись, Валентина вдруг поняла, что вся компания и сама Лотта, полулежащая на своей знаменитой продавленной тахте с полинявшим тигром, — все были укурены в хлам. На лицах чернели чудовищные, расплывшиеся во всю радужку зрачки. Даже на лестнице стоял толстый слой дыма — сладковатого, похожего на табачный.

— Зачем вы это? — тихо сказала Валентина, глядя на всех поочередно. Но ее никто не слышал.

Она дернула Лотту за рукав:

— Вставай.

— Вставай, страна огромная… — запел кто-то, и другие иронически подхватили:

— Ну да, вставай на смертный бой с проклятою ордой.

— Алё, Валя, на нас больше никто не нападает! — помахал рукой Женя. — Настала свобода! А ты и не в курсе? Тебе не сообщили?

— Против чего это она вздумала восстать? — обратился общий приятель к хохочущей девице. — Чему сопротивляться и как? Культу потребления — воздержись от покупки нового пылесоса. Рекламе — отключи телевизор. Как еще ты собираешься…

Позади, будто бы из прихожей, вдруг раздался резкий глухой толкающий звук, и она обернулась через плечо, уже понимая, что это.

Конский топот приблизился и настиг, и земля содрогнулась, и послышался залихватский свист. Мельк бича, и ее ожгло изнутри, как ударом, и еще, и еще, так что она едва не потеряла сознание, и только сквозь топот, крики и удары видела, как через плывущую мреть, что Лотта, клеопатрово изогнувшись, поманила ее, — но она отступила в сумрачную глубь коридора, уходя от надвигающихся всадников, и закричала, и заметила их раскосые глаза, и разглядела их вышитую бисером одежду, и увидела опушенные мехом шапки, и щиты с устрашающими оскалами, и взмахи кривых сабель, которые остро сверкали на солнце.

Вот и все. Кошмары Валентины настигли свою жертву. Больше я не стану рыться в ее записках. Кажется, в папке “Vademecum” остался еще не прочитанный файлик или два. Вот и объяснение, почему она загремела в психушку. Вопрос, который нас мучил — или, во всяком случае, Егора.

Она сама написала себе этот бред.

Файлы, методично и медленно, один за другим, я стирала с компьютера, а потом с флешки. Так же, как открывала, — в произвольном порядке.

Я встала, заправила нашу постель. Покатала модельку “кадиллака” по чужому столу.