Из жизни одноглавого. Роман с попугаем

Когда дело кое-как прояснилось, когда по новому поводу вдоволь поохали, поахали и пометались, бестолково, по-курьи топчась на одном месте, дождь припустил по-настоящему. У кого-то был зонт, у кого-то нет, стали разбредаться, поспешили к метро. Наталья Павловна Петю отпускать не хотела, повела к себе. Вид у него и впрямь был сумасшедший: глаза горят горем, без шапки, лицо мокрое от дождя пополам со слезами.

Дома она накапала ему валерьянки, спроворила чаю, и все это ни на минуту не смолкая, ведя воркующую речь, лишенную, по сути, смысла, зато имеющую утешительную, успокоительную форму. Петя просох, обмяк, стал рассказывать: прорвало.

Все у них, по его словам, было хорошо. Но однажды — примерно месяц назад — Светлана вдруг ни с того ни с сего заявила, что с этой минуты между ними все кончено. Настолько кончено, что нечего обсуждать, и пусть он ни знаком, ни словом не смеет ее беспокоить, пусть забудет и думать, что она есть на белом свете.

Ему тогда показалось, что она внезапно сошла с ума — настолько все это противоречило тому, что еще несколько часов назад было между ними, — и, возможно, в другое время он добился бы причины этого необъяснимого умопомешательства. Но как назло это случилось как раз после семинара, на котором прошло обсуждение его стихов. И Петя, как всякий поэт, преувеличивающий значение собственного творчества, втемяшил себе, что Светлана Полевых ведет себя так именно потому, что стихи ей категорически не понравились. И, несмотря на то, что, слушая и читая их прежде, Светлана относилась не только к его поэзии, но и к нему самому весьма благосклонно, ныне мгновенно и катастрофически разлюбила, потому что он, Петя, стал ей не только противен, но даже, возможно, и отвратителен.

Что еще сказать? Он все-таки позвонил ей, надеясь прояснить отношения, сорвать с них непонятную для него и ужасную пелену. Но встретил такой отпор, какого и представить себе не мог: Светлана говорила с ним мало того что резко, но еще и презрительно, и это окончательно утвердило его в мысли, что все дело в стихах. А поскольку других стихов у него не было и писать по-другому, изменяя себе в угоду взбалмошной девице, он вовсе не собирался, то Петя махнул на все рукой, и единственным положительным результатом случившегося стали двенадцать новых стихотворений, созданных им за несколько дней в состоянии любовного раздражения, душевного бешенства.

А теперь такой поворот.

Мать Светланы позвонила ему утром. Кинулся к ней. Варвара Полевых перемежала слова рыданиями. Светлана сделала это утром, записки не оставила, упала на жестяной козырек, смягчивший удар. Козырек спас жизнь, а все остальное очень плохо. Теперь в тяжелом состоянии в реанимации, туда не пускают… вот так.

***

Прошло время. Лето быстро скатилось в осень. Птицы начали сбиваться в стаи, и некоторые уже потянулись к югу.

Усевшись на раму распахнутой форточки, я смотрел, вздыхая, как они обильно перчат туманное небо…

Из травматологии Светлану, уже обучившуюся пользоваться креслом-каталкой, перевели в психиатрию. Еще через месяц она, сопровождаемая Петей, смогла вернуться домой. Я увидел ее вскоре после этого. Она похудела, выглядела гораздо взрослее — если принимать за взрослость тень несчастья, навеки поселившуюся в испуганных глазах. Не знаю, от чего ее лечили и окончательно ли вылечили после того, как поставили, если можно так выразиться, на ноги в травматологии; мне даже не хочется делать на этот счет никаких предположений.

Может быть, если бы несчастье Светланы Полевых не совпало с пожаром, унесшим библиотечные фонды и саму библиотеку, добитую началом строительства, Наталья Павловна смогла бы пережить их. Однако злосчастный дуплет подкосил, на мой взгляд, и ее душевное здоровье. Во всяком случае, жить мы стали по довольно своеобразному распорядку.

Каждое утро она просыпалась по будильнику. Вставала, умывалась, приводила себя в порядок, подливала мне воды, подсыпала зерен, завтракала чем бог послал, одевалась по погоде и уже от дверей, будто и на самом деле могла это забыть, вспоминала: «Ой, Соломон Богданович, что же вы тут будете один? Пойдемте лучше назад в библиотеку».

И мы шли в сторону библиотеки.

Маршрут не менялся. Изо дня в день мы проходили вдоль стеснившихся во дворах машин, мимо качелей на детских площадках и мусорных баков под навесами. Во дворе девятого дома Наталья Павловна здоровалась с дворником-таджиком, который, что оказалось для меня сюрпризом, был мужем таджикской женщины Мехри.

Выходили на главную аллею, прошивавшую сквер с одного края до другого.

В пору, когда мы начали эти невеселые прогулки, деревья еще густо зеленели. Но время шло, и мало-помалу в листве тут и там стала пробиваться желтизна. Ветер шерстил ее с таким сухим и жестким звуком, какого никогда не услышишь в разгар лета.

А потом и листва поредела, обнажив черные ветви. Голос деревьев снова изменился. Прежде ветер гулял по кронам широко и шумно, а теперь недовольно и скупо посвистывал, а ветки подрагивали в его порывах или уныло качались под дождем.

Листва облетала, золотя дорожки, и теперь даже с дальнего края сквера можно было рассмотреть многогранные стены торгового центра, высоко поднявшиеся на месте библиотеки — и поднимавшиеся все выше.

Да, он рос как на дрожжах. Не успели первые утренники посеребрить траву, а торговый центр уже сверкал многоэтажьем, сиял вертикальными пространствами витрин и блестящим металлом обрамлений.

Настал день, когда мы увидели, как за стеклянными стенами чарующе быстро скользят вверх-вниз такие же стеклянные лифты: должно быть, инженеры опробовали их. Я сделал вывод, что со дня на день центр, говоря языком многотиражек, широко распахнет двери первым покупателям.

— А библиотеки-то теперь нет, — как новость последнего часа сообщала Наталья Павловна, держа клетку под мышкой, и в голосе ее звучала такая надрывная веселость, будто она хотела сделать себе еще, еще больнее. — Вот так, Соломон Богданович. Обманул нас директор Милосадов.

Вдоволь насмотревшись, как одна за другой бесконечной вереницей к складским терминалам торгового центра подъезжают фуры — должно быть, начался завоз товара, — мы неспешно шагали обратно. То есть я по-прежнему сидел на своей жердочке, а Наталья Павловна плелась к дому.

Если вдуматься, куда теперь ей было торопиться? Это за годами одинокая пенсионерка черта с два уследит — так и несутся, так и мелькают, — а день ее тянется как резиновый.

***

С тех пор, как Петя Серебров забрал Светлану из больницы, они наведывались к нам довольно часто. А однажды, как раз в ту минуту, когда Петя выкатывал из лифта едва помещавшееся в кабину кресло, позвонил Красовский — тоже собрался заглянуть.

Молодые люди доставили фруктовый торт, подоспевшего вскоре мэтра отягчал внушительный ломоть ветчины, бутылка коньяку и конфеты. Наталья Павловна напекла целую гору оладий с яблоками, хлопотала, рассаживая гостей, требовала, чтобы Петя перекатил Светлану к окну, где ей будет удобнее, — в общем, просто не находила себе места от радости.

— Прошу вас! — повторяла она. — Угощайтесь! Афанасий Михайлович, берите оладьи! Что же вы пренебрегаете сыром?

— Непременно, дорогая, — отвечал Красовский, громоздя бутерброд. — Всенепременнейше… Так а Екатерину Семеновну куда? — Разговор за столом шел о судьбах библиотечных.

— Всех раскассировали, — махнула рукой Наталья Павловна, продолжая тему. — Махрушкина одну только Зонтикову в Департаменте пристроила. Почему ее? — никто не понимает.

— Баскетболом заведовать, — предположил Красовский. — Она высокая.

— Или преферансом, — выдвинул свой вариант Петя. — Ведь у нее всегда пять тузов в колоде. Между прочим, в субботу открытие.

— Открытие чего? — спросила Светлана.

— Многофункционального торгово-развлекательного центра «Одиссея» с подземной парковкой.

— Ты откуда знаешь?