Из жизни одноглавого. Роман с попугаем

— Ну и что? Вы сами всегда говорили, что математика возглавляет список гуманитарных наук.

— Так и есть, — согласился он.

Мы помолчали.

— В общем, имейте в виду, Юрий Петрович, — сказал я. — Такая симпатичная девушка, а вы и не в курсе. Вы бы по своим каналам и про нее разведали.

— А что с ней?

— В том-то и дело, что неизвестно. Пропала она, не приходит. Как бы дело так не повернулось, что Милосадов с ней отношения завел. Я последний их разговор слышал. Честно сказать, мне сильно не понравился.

— Что ж, узнаю…

Я не упустил случая легонько съязвить:

— Между прочим, в прошлый раз вы говорили, что и без того теперь все на свете знаете.

— Такую глупость я не мог сказать, — возразил Калабаров. — Многое из того, что знаю я, вам неизвестно, — это да. Но все? — всего никто не знает… Ладно, расскажите, как вы тут без меня живете.

— Да как, — я невольно вздохнул. — Живем себе. Пакуемся. Запарились уже. Я и подумать не мог, сколько книжек людьми понаписано. С утра до вечера колготимся.

— Пакуетесь, — задумчиво повторил он. — Вообще-то зря, конечно.

— Почему зря? — удивился я. — Как же фонды вывозить, если не упаковать?

— Не будет никто вывозить фонды, — хмуро сказал Калабаров. — Никому ваши фонды не нужны.

Его заявление сбило меня с толку. Я молчал, не зная, что сказать.

— То есть как это не нужны? — тупо спросил я. — Почему не нужны?

— Да вот так и не нужны, — ответил он со вздохом.

— Но как же? Ведь когда будет новая библиотека…

— Не будет новой библиотеки, — скучно сказал Калабаров.

— Здрасти! — возмутился я. — А что же будет?

Он молча полез в карман и достал что-то.

И щелкнул перед моим носом.

Это была зажигалка.

Оторопев, я не мог отвести взгляда от желтого язычка пламени.

Мне чудилось, что он становится больше, увеличивается, растет на глазах… заливает все вокруг…

А когда открыл глаза, оказалось, что уже наступило утро и яркое солнце лезет в кабинет сквозь неплотно задернутые шторы.

***

Я думал, каждый день думал… да что там — все время думал над словами Калабарова.

Но он говорил загадками — и загадок этих я, увы, не разгадал. А вот если бы разгадал… Да что толку толковать об этом: если бы кабы…

Еще один урок мне, дураку: не кичитесь, Соломон Богданович, ни мудростью своей, ни многознанием.

Что касается сборов, то мы почти успели: работы по упаковке библиотечных фондов оставалось дня на три, не больше.

Как началась вся эта катавасия, Милосадов редко показывался в библиотеке. Ну и впрямь, что ему здесь было делать? Со всем отлично справлялась замдиректора Екатерина Семеновна: распределяла коробки и бечевку, подгоняла отстающих и ставила в пример передовиков.

Однако тридцать первого числа, в среду, Милосадов приехал рано. Лаврируя между расплодившимися штабелями и рискуя повалить на себя какой-нибудь из них, прошелся по хранилищам, оценивая, что сделано и сколько осталось. Пошучивал, посмеивался, но глаза горели синим пламенем, и лично мне показалось, что он напряжен — как может быть напряжен и собран человек, приступивший к выполнению задачи, последней в цепи многих, от решения которой зависит успех всей затеи в целом.

Провел небольшое собрание. Надо отдать должное, он всегда говорил ясно и четко — по крайней мере до тех пор, пока речь не заходила о предметах поэтических. Иногда, правда, употреблял некоторые термины, заставлявшие женщин недоуменно переглядываться. Вот и сейчас: ясно и четко сказал, что приказывает всему личному составу (женщины переглянулись) заняться в первую очередь сбором собственных вещей — ведь у всех на рабочем месте всегда имеются какие-либо милые пустяки: чайная кружка, ложка с вензелем, портрет мужа или дочери, любимый календарь и запасные портянки. Тут женщины снова переглянулись, а Зонтикова громко прыснула — она всегда прыскала очень громко, на публику, причем только в присутствии Милосадова, и я подозреваю, что она все еще надеялась привлечь его внимание. В общем, именно сегодня, повторил Милосадов, нужно унести все это домой, а то не дай бог что-нибудь случится, так чтобы потом разговоров не было.

— Что же может стрястись, Виктор Сергеевич? — недоуменно поинтересовалась Коган.

— Что угодно, — сухо ответил Милосадов. — В такое время живем. Телевизор включаете? То-то.

— Ой, — сказала Плотникова, махнув рукой. — Главное, чтоб войны не было.

Милосадов на нее посмотрел, пожевал губами, но в результате на этот счет так и не высказался, а только сделал глотательное движение.

Сам он тоже занялся сборами. Вещей оказалось не много. Плазменную панель сразу отнес в машину, а портрет Президента, ноутбук, на котором он, как выдавалась свободная минута, раскладывал пасьянсы, несколько старых журналов — «Эсквайр», «Охота и рыбалка», «Флирт и знакомства», десяток самописок, стопку ежедневников с корпоративной символикой разных банков и прочий хлам упаковал в три коробки.

— Как-то странно, — говорила между тем Коган, перевязывая свои немногочисленные пожитки. — И что ему взбрело? Сколько еще времени книги будут вывозить! Неужели бы я не поспела свою чашку забрать?

Она пожимала плечами, и Наталья Павловна пожимала, и вообще все удивлялись, но, поскольку приказ есть приказ, выполняли его более или менее исправно.

Рабочий день кончился. При последнем ударе часов мне всегда вспоминается тот петушиный крик, когда нечисть, оставив несчастного Хому Брута, теснится, вываливаясь в окна и двери.

В общем, все ушли, Милосадов закопался в кабинете, и оказалось, что ему предстоит закрыть дверь и сдать объект на охрану, чего он отродясь делать не умел и учиться не собирался.

Он топтался у «рысепшын», с бранью листая журнал в поисках номера охранной службы, когда заскрипела дальняя дверь и в холл вышла Зонтикова.

— Ой, Виктор Сергеевич! — сказала она, улыбаясь растерянно и нежно. — Как хорошо, что вы еще здесь! Может быть, посоветуете, что мне вот с этим делать? Неужели домой нести?

И поставила на стойку бутылку коньяку.

— Ишь ты! — сказал Милосадов, по-собачьи наклоняя голову и принюхиваясь, хотя, казалось бы, запечатанная бутылка может издавать запах разве что стекла, бумаги и клея. — Какая вы все-таки смешная, Катя! Ну тогда закройте дверь, что ли.

***

Черт возьми!

Никогда бы не подумал, что все это так просто.

Когда Лидушка была жива, мы часто посмеивались с ней, вспоминая глупую молодость. Как нежились мы в нашем общем прошлом, некогда бывшем мгновенной явью… Подчас на Лидушку нападал особый стих. То она начинала меня ревновать к чему-то такому, о чем уже и памяти никакой не было, а то, например, принималась обвинять, что я ее никогда не любил. «Да как же не любил, когда еще как любил?» — отбивался я. «Совсем не любил, — настаивала она. — Совсем не любил. Все равно тебе было, какую птичку подсунули». — «Да как же все равно, Лидушка!» — возражал я, зная, что все это она не просто так и не для того, чтобы обидеть меня или рассердить; нет, ей хочется, чтобы я снова признался в любви, рассказал, как сильно любил в молодости, как жаждал, как волновала меня ее плоть.

И правда, были времена, когда она не отпускала меня буквально ни на минуту. Воображаемая, она была куда смелее и развязнее, чем на самом деле. А когда я видел ее на самом деле, то вспоминал ту, что жила в моих фантазиях, и меня буквально трясло. «Что с тобой?» — невинно спрашивала Лидушка, глядя на меня с озабоченностью, которая, как я стал понимать позже, была несколько преувеличена. — «Должно быть, вирус какой», — скрипел я через силу: желание буквально сводило судорогой мои звукоизвлекательные органы…

«А почему же тогда?» — капризно продолжала Лидушка свои претензии. «Что — почему?» — «Почему же ты был так холоден ко мне?» — настаивала она. «Я был холоден?» — «Да. Ты был холоден. Первые три дня мы уже жили с тобой в одной клетке, три дня, можно сказать, делили одну постель, а ты… Ах, как мне это было обидно!» — восклицала она и, лукаво прикрывшись крылом, смотрела на меня, проверяя, чувствую я раскаянье или нет.