Из жизни одноглавого. Роман с попугаем

— Соломон Богданович, что же вы молчите? Вы здесь хотите остаться? Вы, конечно, самое дорогое, что у меня есть, но какая же радость целый день одному в закрытой комнате? Очень вас прошу, давайте сходим в библиотеку.

***

Миновав дворы, мы вышли в переулок.

По мере приближения к библиотеке рев усиливался, грохот ломил уши, а запах гари становился просто невыносимым.

— Господи, да что ж такое?! — нервно повторяла Наталья Павловна, томимая какими-то неприятными предчувствиями.

Переулок вильнул налево. Мы взяли правее, через сквер. Его зеленую овчинку со всех сторон стискивали дома.

Аллейка вела к улице, чахлые деревца редели… Собаководы, держа на поводках своих вынюхивающих что-то питомцев, все, как один, смотрели именно в ту сторону, куда мы держали путь.

Рев и лязганье приближались.

Кисейная завеса деревьев окончательно истончилась, и теперь уже ничто не мешало увидеть всю картину.

У меня перехватило горло.

Почернелое четырехэтажное здание еще дымилось.

Где выгорело полностью, скалились черные проемы окон. Закопченные балконы, обрушившаяся в правой части крыша, накренившиеся трубы вентиляции, стены в кудрявых зализах копоти…

— Что это? — прошептала Наталья Павловна.

Большой разлапистый кран, крепко упершийся в землю раскинутыми в стороны добавочными ногами (если бы он не был так велик, опоры делали бы его похожим на опасное тропическое насекомое), раскачивал железный шар и беспощадно и глухо бил в крошащиеся стены.

Вот появилась от удара уступчато-косая трещина… еще удар — и кусок стены завалился внутрь, подняв огромную тучу пепла и серо-зеленой пыли… Еще замахи, еще мозжащие удары стального шара — обвалились один за другим два балкона, а новая часть стены помедлила, шатнувшись, и стала падать, с грохотом и взметенным прахом обрушившись в гору щебня…

Бах! Ба-ба-бах!..

Подбежала Калинина.

— Наталья Павловна, что это? — закричала она с таким негодованием, как будто это именно Наталья Павловна раскачивала железный шар и колошматила им по брызжущему красной крошкой кирпичу.

— Ах, не знаю, не знаю! — Наталья Павловна одной рукой крепче прижала к себе клетку, другой закрыла глаза. — Что это? Что это?

— Фонды! — крикнула подоспевшая к нам Екатерина Семеновна. — Фонды сгорели!

Она была совершенно не в себе, а лицо вымазано сажей, и я подумал: господи, да не пыталась ли она что-нибудь спасти из огня?

Катя Зонтикова заплакала, и вслед за ней сразу все дружно ударились в слезы. Даже таджикская женщина Мехри хлюпала и выла — она стянула с головы свой красный платок и теперь утиралась им.

Я с усилием отвел взгляд от пепелища.

Та техника, что несколько дней съезжалась, исподволь окружая нас, теперь окончательно приблизилась и плотно сошлась вокруг. Вся она работала — ревела, трещала, двигалась, везла, тащила, громоздила, разбирала…

Там летела земля в кузова самосвалов, здесь группы рабочих, маша автокранщикам, споро сгружали бетонные плиты и тут же ставили их торчком в качестве высоченного забора… Справа разматывали черный кабель с больших, в рост человека, катушек, слева копер ухал и скрежетал, намертво загоняя сваи в подрагивающую землю…

— Господи! — причитали женщины. — Это что же делается!

— Фонды ведь, фонды!..

— Все пропало, девушки!..

— Рушат-то, рушат-то как!..

— Господи, несчастье!..

— Где же Милосадов?! Милосадов где?

— Где этот мерзавец?!

Подоспела Плотникова, держа под руку толстого сына Владика.

Замерла, оторопело переводя взгляд с руин на товарок и обратно.

— Это что же… — прошептала потерянно. И завыла в голос: — Книги-то! Книги-то как же!

Зашаталась, закрывая глаза и конвульсивно дергая ворот пальтишка.

Владик заботливо поддерживал.

— Ну не плачьте, мама, — говорил он, сам едва не хлюпая. — Не плачьте. Их уже не вернешь… Ну что же, в самом деле, так убиваться? Бросьте, не расстраивайтесь, я вам новые напечатаю!..

А на крепком столбе у забора вздымался здоровущий постер: красивая архитектурная картина, сбоку цифирная мелочь, а сверху надпись жирными буквами:

МНОГОФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ ТОРГОВО-РАЗВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР «ОДИССЕЯ»

(С ПОДЗЕМНОЙ ПАРКОВКОЙ)

Мне представлялось, что уже не будет минуты ни горше, ни безнадежней.

Суетилась строительная техника, ликвидируя остатки ночного пожара вместе с остатками того, что было когда-то нашим домом. Елозили тракторы, бульдозеры рыли, гребли землю, бил копер. Желтоблузники с муравьиным напором грудились вокруг штабелей досок, поддонов кирпича, бетонных плит, связок арматуры. Заводили стропы, хрипло командовали «Вира!» и махали руками в синих рукавицах. Краны поднимали груз, переносили, там его подхватывали другие рабочие. Во всем виделась лихорадочность, нездоровая, дикая поспешность, с какой зверь, хрипя и чавкая, рвет плоть добытого животного.

Откуда-то из-под земли вырывались белые клубы не то пара, не то дыма. Чуть поднявшись, они попадали в лапы ветра, ветер по-собачьи зло теребил их, чтобы как можно скорее рассеять. На смену одним взлетали другие — и так же рассеивались…

Я бездумно смотрел туда сквозь проволочные прутья клетки. И вдруг вообразил, что, возможно, это никакой не пар, никакой не дым. Это наши мысли и чувства, прежде находившие здесь не только приют, но и понимание, собиравшиеся вместе, чтобы тесниться и поддерживать друг друга, придававшие всей нашей жизни и вид, и вкус, каких, наверное, больше уже никогда не будет, — да, это они, как птицы, взлетают из разрушенного гнезда: взлетают и тают в пасмурном небе — взлетают и тают…

Тогда-то мне и подумалось, что уже не будет минуты горше.

Но я ошибался.

Показалась из-за угла ближнего дома невдалеке долговязая, глаголем наклонившаяся от спешки фигура. Я узнал — это Петя Серебров торопился от метро сюда, где еще вчера была библиотека. Он шлепал по лужам не глядя, волосы частью были всклокочены, частью прилизаны снова начавшимся мелким, как из пульверизатора, дождем, куртка нараспашку, грудь расхристана…

Я думал, что сейчас он примкнет к женщинам, чтобы возносить жалобные пени над руинами нашей сгоревшей жизни.

Но он, подойдя, повел вокруг совершенно сумасшедшим взглядом и крикнул:

— Наталья Павловна! Слышите? Светлана Полевых из окна выбросилась!..

8

Сядешь этак в своем домике, закусишь пшеном, попьешь водицы, вспорхнешь на щербатую от времени жердочку да и щелкаешь клювом от нечего делать. А то перескочишь на качельки: есть у меня в клетке такие, проволочная рамка на подвесе. Толкнешься как следует правой лапой — и пойдут они качаться, и носят тебя туда-сюда: аж ветер поднимается и теребит хохолок. Закроешь глаза, поплывешь: кажется, что не по одному и тому же месту ерзает кривая проволока, не в той же самой клетке шмыгает раз за разом, а в плавном полете уносит тебя все дальше и дальше! — и если вовсе отдаться движению, очнешься однажды бог знает где, на другом конце света, где шелестят пальмы и воркуют волны зеленого, никогда не стынущего моря.

Но даже если не так, если проволочные качельки не могут никуда унести, если они ширкают все по тому же месту, не покидая куцего пространства твоего узилища, — все равно безвольно отдаешься их размаху. Жадно ловишь минуту бездумности, минуту неги и беззаботности; тянешь ее как резиновую, хватаешься за последние ее секунды, потому что знаешь: как пройдет эта блаженная минута, канет в небытие, откусив заодно очередную толику жизни, так на смену ей непременно придет иная — и какой-то она окажется?..

Не буду я рассказывать о той сумятице, что поднялась после истеричного Петиного возгласа. Вокруг стоял дикий шум, всем было ясно, что Петя выкрикнул что-то чрезвычайно важное, но за треском и ревом строительных работ никто толком не расслышал, что именно; стали галдеть и переспрашивать друг у друга: «Что сказал? Что сказал?» Кто разобрал одно, кто другое, кто додумал так, а кто этак. В результате мгновенно родилось несколько равно убедительных в своей фантастичности версий, и венцом минутной суматохи стали отчаянные рыдания таджикской женщины Мехри: она поняла Петю самым, пожалуй, из всех неожиданным образом: что всех гастарбайтеров до конца недели вышлют из Москвы, а сейчас уже ловят, чтобы загнать в обезьянники.