Дети солнца

Теперь я думаю, что страсть к автомобилю и вообще к технике появилась у папы на войне. В Краснодаре времён его юности верхом богатства было иметь наручные часы и велосипед. Кое у кого они были, но только не у папы. Пацаном он ходил летом по городу в чёрных сатиновых трусах и босиком, в таком виде его даже пускали в кинотеатр «Геркулес», находившийся на центральной улице города, Красной. На войну папу забрали в 1943–м, когда ему только–только исполнилось 18. От Краснодара до Ростова, рассказывал папа, шли пешком, и идти было даже весело, — впервые он уходил из дома, впервые видел новые незнакомые места, рядом были такие же, как он, молодые ребята, и всем им не терпелось поскорее попасть на фронт.

На войне папа впервые близко соприкоснулся с разной техникой, сначала — с артиллерийскими орудиями (в Ростове его выучили на артиллериста и только потом отправили на фронт). Позже, когда погнали немцев к западной границе, ему пришлось иметь дело с танками, не в том смысле, что он на них ездил, а в том, что по ним стрелял (отчего и вернулся с войны немного глуховатым). И уже где‑то в Австрии, в местечке Бреслау, папа впервые в жизни сел за руль трофейного автомобиля, и это событие даже запечатлено на фотографии, где папа совсем молодой и очень красивый — со светлыми, вьющимися волосами и белозубой улыбкой. Наверное, оттуда и пошла его страсть–тоска по машине. И ещё откуда‑то оттуда, из Австрии или из Германии, папа привёз страсть к аккордеону, вальсам и женщинам–блондинкам. Возможно, в его жизни там, на войне, была такая женщина, а может, он знал её лишь издали, но когда много лет спустя в каком‑нибудь фильме папа видел белокурую женщину с аккордеоном, глаза его затуманивались каким‑то далёким и грустным воспоминанием.

Наша мама не умела играть на аккордеоне и сначала не была блондинкой. Но году на пятнадцатом их совместной жизни пошла мода обесцвечивать волосы перекисью водорода, и в один прекрасный день мама вернулась из парикмахерской с причёской, как у Любови Орловой в кинофильме «Цирк». Папа долго не мог к этому привыкнуть и даже стал сильнее ревновать маму к каким‑то неизвестным, предполагаемым ухажёрам — мама ведь была настоящая красавица, что с чёрными волосами, что с белыми. Примерно в то же время папа наконец купил аккордеон. Он был синий с перламутром и назывался странно — «Сарапул». Оказалось, что у нашего папы абсолютный слух. Не зная нот, он подбирал любую мелодию и играл так задушевно, что соседи собирались послушать, поскольку играл папа обычно во дворе, сидя на лавочке под нашей верандой. Правда, играть ему доводилось редко, в основном по праздникам.

После сытного праздничного застолья папа говорил кому‑нибудь из нас:

— Ну‑ка, доча, достань аккордеон!

— Начинается… — бурчала мама.

Папа и её пытался научить играть на аккордеоне, но у мамы не оказалось необходимых способностей. Папа любил играть военные песни, особенно — «Ночь коротка, спят облака…», иногда он сам себе подпевал, но как‑то неуверенно и тихо. Иногда, под настроение, подпевала и мама — громко и довольно артистично. Вместе они пели обычно одну песню — «Три года ты мне снилась…». Папа любил маму, называл её, когда все у них было хорошо, «Бубенчик», а когда натянуто — «Мэм». Мамина фотография была вставлена в круглую сердцевину руля на папином «Москвиче», и когда он сигналил, нажимал прямо на мамино изображение.

Верой и правдой автомобиль прослужил нашей семье 20 лет и был продан только в конце 70–х, когда родители переехали из барака в новую, большую квартиру на другом конце города. Гаража на новом месте не было, а построить стоило уже слишком дорого. Некоторое время наш «Москвич» оставался стоять в своём гараже на старой квартире, одинокий и как бы забытый. Иногда по выходным папа ездил его навестить, выкатывал во двор, проверял зажигание и сцепление, ощупывал колеса и… закатывал назад. К тому времени мы с Неллей уже вышли замуж и жили отдельно, проехаться со своими молодыми мужьями в такой старой машине мы стеснялись. Аллочка окончила школу и неожиданно для всех рванула с подружкой на Дальний Восток. С родителями оставалась теперь только самая младшая – Женечка. Ездить было особенно некуда, к тому же, у папы стало плохо со зрением. Тогда‑то мама и сказала: «Надо его продать». В тот момент она как раз надумала сделать в новой квартире ремонт, и нужны были деньги. Папа тянул резину какое‑то время, но мама настаивала, и в конце концов он продал его, как сам потом говорил, «по дешёвке» — то ли за 800, то ли и вовсе за 600 рублей. Долго после этого о нём жалел и скучал и иногда рассказывал, что видел его в городе и что он ещё «бегает вовсю», потом стал вспоминать все реже, а когда вышел на пенсию, с первых же пенсионных денег купил себе… велосипед. Наши мальчики, папины внуки, уже не заставшие деда за рулём автомобиля, так и запомнили его — на велосипеде. В хороший день он садился на него и объезжал нас всех, живущих теперь в разных концах города. Я жила ближе всех, на 9–м этаже блочного дома, и папа затаскивал велосипед стоймя в наш лифт, боясь оставить его на улице («Ещё украдут…»).

— Ну что, доча, может, бутылки есть у тебя пустые? — спрашивал папа. — А то я могу сдать поехать.

— Пап, посмотри сам на балконе, что найдёшь, все забирай, и вот тут ещё молочные.

Папа аккуратно все собирал, если бутылки были пыльные с балкона, мыл их в раковине, складывал в сумку, привязывал её внизу, на улице, к сиденью и катил в ближайший магазин. На обратном пути он уже не поднимался, а кричал снизу, от подъезда:

— Света–а–а!

Я выглядывала с балкона.

— Сдал на пять рублей! Занести тебе или спустишься?

— Оставь себе! — кричала я и посылала ему воздушный поцелуй.

Потом папа ехал к Нелле и спрашивал, не надо ли ей чего‑нибудь прополоть на даче, на что Нелля с готовностью отвечала: «Давай!». И папа, довольный своей нужностью, катил на дачу, которая находилась за Кубанью, так что нужно было переправляться с велосипедом на пароме, и наводил там порядок. Потом, когда замуж вышла Женя, любимым папиным занятием стало ездить к ней и нянчиться там с маленьким Родей. Ехать надо было через весь город, в потоке машин и троллейбусов, пересекая несколько раз трамвайную линию. Но папе это было ничего, одно удовольствие. А однажды он даже махнул к Аллочке, во Владивосток, но, конечно, не велосипедом, а поездом, который тащился целых восемь суток, зато таким образом папа единственный раз в жизни использовал свой бесплатный проезд участника войны.

В 1990 году исполнилось папе 65 лет, и вдруг загорелся он снова старой своей страстью — автомобилем. Вычитал в местной газете, что инвалидам войны будут выдавать «Запорожцы» бесплатно. А инвалидность он получил года за два до этого, старые осколки в ноге стали его мучить, ходить не мог, идёт–идёт, присядет на краю тротуара на корточки и сидит, боль пережидает.

— А что, — говорил папа. — «Запорожец» тоже машина.

Пошёл в военкомат, записался в очередь, собрал кучу справок, но оказалось, что надо пересдавать на права, ведь он уже несколько лет не водил машину. Один из папиных зятьёв, Неллин муж, работал тогда в милиции, папа стал к нему «подъезжать», чтобы устроил права «по блату». Но тут мы хором запротестовали:

— А как ты будешь ездить? Правила‑то поменялись, движение теперь не то, что раньше. Не дай бог, что случится с тобой! Нет уж, лучше ты походи и подучи все, чтобы мы были спокойны, когда ты снова сядешь за руль.

Бедный наш папа! Безропотно записался он на курсы для ветеранов, а курсы почему‑то находились аж в станице Тимашевской, в 60 км от города, правда, курсантам предоставляли там какое‑то общежитие. Всю неделю он занимался на этих курсах и жил в общежитии с другими такими же стариками – по четыре человека в комнате, а на выходные автобусом приезжал домой. Жаловался, что очень трудно ему учиться, ни черта не запоминается, голова болит. А мы ему:

— Ну что ж, папочка, ты сам захотел, надо потерпеть.

В конце апреля была сдача экзаменов. Папа очень старался, но не сумел ответить правильно на все вопросы, и экзамен ему не засчитали, назначили пересдачу. Он приехал домой растерянный и расстроенный и — слёг, сильно болела голова. Мы сначала не придали значения: отдохнёт, пройдёт. Числа 25–го апреля он позвонил мне и сказал: