Дети солнца

На следующий день, в Ужгороде, во дворе дома на улице Готвальда, 5, где жили тётя с дядей, наш «Москвич» окружили мальчишки и стали нахально его разглядывать.

— Это откуда такая машина приехала?

— Из Краснодара! — гордо отвечали мы.

— А это у вас у Краснодаре такие номера — «ЦЦ»? Это что — муха цэцэ? Ха–ха–ха!

— А вы шо, поездом йихалы, а його на платформу загружалы?

Одни мальчики говорили по–украински, другие — по–русски, но всё равно с каким‑то не нашим акцентом.

— Сами вы — поездом! Сами вы цэцэ! Мы своим ходом! — повторили мы папино выражение.

Мальчики не верили и смеялись. Но тут вышел из подъезда наш папа, и мы закричали:

— Папа, папа! Скажи им, правда же, мы своим ходом приехали!

— А ну отойдите от машины! — сказал папа.

Мальчишки чуть отбежали, но не отстали:

— Дядько, а скажить, сколько километров вы пройихалы? — спросил самый старший из них, смешивая русские и украинские слова.

— Считать умеешь? — сказал папа. — Умножь три на пятьсот.

— Тю… — сказали пацаны. — Мы думали больше!

Боюсь, они плохо представляли, где находится Краснодар, а может, спутали его с Красноярском.

Он был член семьи, наш «Москвич». Получив зарплату, родители начинали рассчитывать: детям — ботинки, ему — резину хотя бы на два колеса; в другой раз: Аллочке надо пальтишко тёплое на зиму, ему  — чехлы новые на сиденья. В конце концов, пальто мама перешивала из своего, предварительно перелицевав, а на чехлы покупали новый материал, на ощупь похожий на гобелен с оленями, что висел над нашей с Неллей кроватью. Мама расстилала его на полу и кроила, прикладывая заранее заготовленную выкройку из газетной бумаги. Шила мама на ножной машинке «Подольск» все подряд — и большие, толстые чехлы для «Москвича» (иголка брала их с трудом и ломалась), и маленькое пальтишко для Аллочки, и белые школьные фартуки для нас с Неллей, и летние платья для себя, и халаты для бабушки… И даже одной молодой девушке, Любе, нашей соседке по дому, которой не в чем было пойти на танцы, мама сшила однажды замечательное голубое поплиновое платье с подъюбником, в котором эта девушка сразу стала похожа на Людмилу Гурченко в «Карнавальной ночи» и очень скоро вышла замуж, правда, неудачно.

Чехлы эти, серо–голубые, в крапинку, служили много лет, периодически мама их стирала (руками, потому что в машинку было не затолкать) и сушила на верёвке во дворе, а когда они совсем протёрлись, сшила новые — в красно–жёлто–коричневую клетку. К тому времени папа и «Москвича» перекрасил в другой цвет. Красил он его сам  — во дворе, на полянке, приспособив пол–литровую баночку с бежевой, как какао, краской и пульверизатором — к пылесосу. Все дети нашего двора стояли вокруг, наблюдая, как ровно ложится и блестит на солнце свежая краска. Трава вокруг машины тоже немного покрасилась, как бы покрылась среди лета инеем. Мне нравилось вдыхать запах краски и очень хотелось провести пальцем по только что выкрашенному боку машины, прямо руки чесались, но я была уже большая девочка и умела сдерживать нехорошие желания. Свежевыкрашенный автомобиль с новыми, в цвет, чехлами выглядел, как новенький. Но это снаружи, а внутри…

Ему всё время что‑нибудь было нужно. Выплывают из детства наполовину непонятные фразы: «карбюратор барахлит», «аккумулятор сел», «резина совсем лысая»… Постепенно папа весь его перебрал и заменил в нём все внутренности. Особенно гордился он тем, что удалось поставить мотор от 407–го «Москвича». Когда после этого кто‑то посторонний спрашивал у папы, какая у него машина, он говорил:

— «Москвич» 401–й, но мотор у него от 407–го!

Бедный наш папа! Он не вылезал из‑под своего автомобиля. Отработав неделю в гальваническом цеху, где «за вредность» ему даже полагалось в обеденный перерыв молоко, субботу и воскресенье он проводил, лёжа на брезенте под машиной. Вечно в ней что‑нибудь ломалось, вечно мы слышали от папы эту фразу: «Ну, пойду поковыряюсь в машине». Но иногда, «проковырявшись» весь день, папа так и не мог исправить поломку, тогда он тихо злился и говорил в сердцах:

— Продать его, что ли, к чёрту?

— Я тебе продам! — говорила мама.

На самом деле он его любил. Когда у человека в семье целых шесть женщин — жена, тёща и четыре дочки, автомобиль — единственная его отрада. Папа был хороший водитель, мог даже «Волгу» обогнать на трассе, но бывало, что где‑нибудь на горном перевале наш «Москвичонок» переставал тянуть, тогда мы все выходили и толкали его руками. В такие моменты папа злился ещё сильнее и говорил:

— Я его сейчас разгоню и разобью к чёртовой матери!

— Голову себе лучше разбей! — отвечала мама.

В глубине души папе всегда хотелось иметь «хорошую» машину. Хорошими считались сначала «Победа» и «ЗИМ», на них ездили в основном отставники–военные. Наш папа не был отставником, хотя и провёл в армии семь лет, из них первые два — на фронте, после чего война кончилась, но его год, 1925–й, ещё пять лет не отпускали по домам, а папе очень хотелось домой, потому что к тому времени он уже успел жениться на нашей маме и мечтал поскорее к ней приехать. К «Победе» и «ЗИМу» папа оставался как будто равнодушным или виду не показывал, но когда появилась «Волга», папа затосковал, — «Волга» ему очень нравилась, она стала голубой, несбыточной мечтой его жизни. Потом начали выпускать «Жигули», и город стал быстро наполняться этими лёгкими и быстрыми автомобилями, демонстрируя рост благосостояния населения. И даже одни наши соседи по дому купили себе «Жигули» вызывающе красного цвета. Папа был сражён, он открыто завидовал соседу и говорил маме:

— Видишь, Правицкие деньги на барахло не тратят, скопили — купили!

На что мама резонно отвечала, что у Правицких двое детей, а у нас четверо, и все одеты, как куколки. Мама не умела копить деньги, я вообще удивляюсь, как они смогли купить хотя бы такую машину, наверное, она совсем дёшево стоила.

До «Москвича» у папы был тяжёлый мотоцикл с коляской, а до мотоцикла — велосипед. Во времена велосипеда мы ещё жили на частной квартире, вернее, в частном саманном домике на улице Степной, состоявшем из двух крошечных комнат и кухни, в которой спала наша бабушка. Хозяйку дома, пожилую тётку, мы видели раз в месяц, когда она приходила за квартплатой. Папа приделал на велосипед впереди своего сиденья маленькое креслице с подушечкой и сажал туда меня или Неллю, чтобы повезти, например, в гости к своей матери, нашей бабушке Даше. Что касается мамы, то она тоже могла бы ехать — сзади, на багажнике, но маме это почему‑то не нравилось, кроме того, она не слишком ладила с бабушкой Дашей. Я и сейчас вижу папу на том велосипеде, на руле у него прикручена сетка крупной вязки, а в ней завёрнутый в газету свёрток, это обед, с которым он едет на работу, там четвертинка серого хлеба, кусок сала и луковица.

Потом велосипед был продан, и куплен мотоцикл. Он был чёрного цвета, большой и очень громко тарахтел. Во времена мотоцикла у нас ещё не было Тарзана, а была его мать, Джульетта — красивая немецкая овчарка, серая с подпалинами, которую папа очень любил. Когда она умерла (её отравили злые соседи), папа долго сидел на кухне, закрыв лицо руками, и мы подглядели, что он плачет по–настоящему. Тогда и мы с Неллей дружно и громко заревели, потому что никогда до этого не видели, чтобы папа плакал. Эта Джульетта слышала за три квартала, когда он возвращался домой на мотоцикле, и начинала рваться с цепи и лаять, так мы узнавали, что едет папа. На мотоцикле ездить было лучше, чем на велосипеде, у него была довольно глубокая коляска, папа сажал нас туда и накрывал до подбородка дерматиновым чехлом, так что торчали одни головы. Ветер дул нам в лицо, ехать было хорошо, но и немного страшно: на не мощёных улицах мотоцикл так подпрыгивал, что казалось, коляска вот–вот оторвётся, и папа уедет, а мы останемся на дороге. Потом папа продал мотоцикл и купил «Москвич», и тогда же мы переехали на новую квартиру — в тот самый барак на семь семей. Но больше, чем на «Москвич», наши родители уже не потянули, он так и остался единственным автомобилем в папиной жизни.