Тот, кто должен

            Пантин не улыбнулся.

– Или что? Это не вся ваша проблема? – снова спросил Мих. – Вы скажите, чтобы я мог понять. Намекните хоть.

– У меня голова кружится, – еле выдавил тот. – Когда я думаю об этом, когда я представляю, мне кажется… я сейчас в обморок упаду.

            Над верхней губой ветерана выступили мелкие капельки пота, лоб покрылся испариной.

– Тут душно. А мы еще и выпили, – Мих махнул на него салфеткой.

            Пантин втянул воздух. И стало понятно, что он не очень-то его и слушал.

– Опять представили что-то? Не сидите тогда и не ждите. Идите в туалет.

            Директор с трудом поднялся и пошатываясь пошел в сторону WC. Мих выругался.

            Вернулся Василий Пантелеевич весьма посвежевшим. Растаявшее мороженое не испортило ему настроения.

– Давно со мной такого не было! – сказал восторженно и стал вычерпывать ложечкой тягучую белую жидкость с крошками сухарей.

– Вам как горохом об стену, Василий Пантелеевич, – заметил ему Мих.

            Тот радостно кивнул. Мих спешно поднялся.

– Погоди, я тебе такси вызову, – предложил он, как после удачного свидания.

            Но Мих уже вышел из кафе. Прошел пешком несколько кварталов и только потом поймал такси.

31. БАРАН

            Даже хотелось рассказать кому-то об этом, настолько было нелепо. Не смешно, а бессмысленно, или даже – «бессознательно». На гранях «пошло» и «наивно». И только с ветераном, потерявшем мечту о небе и бессовестно обманывающим клерков, такая гадость была возможна.

            Не успел Мих все обдумать, как таксист уже остановил перед его домом. В нос, еще в авто, ударил запах сердечных капель.

– А бигборды «Любимая, я люблю» убрали? Вы не заметили? – спросил Мих.

– С уборщицей из «Хитона»? Убрали сегодня. Говорят в день за каждый – тысяча долларов, а плакаты – те подешевле.

– Может, в «Хитон»? – подумал вслух Мих.

– Да куда тебе в «Хитон»? Ты и так уже хорошо приложился, – запретил таксист. – К жене иди.

            Мих поднялся лифтом на восьмой. Ленка не открывала. Он звонил, звонил, звонил, потом сел под дверью.

            Пришла она поздно.

– Ой, ты спишь тут! – всплеснула руками. – Неудобно как. Еще увидит кто.

– Да все уже видели, – засмеялся он.

            Шея затекла, ноги ныли. Ленка втащила его в квартиру.

– А ты чего так поздно? – спросил Мих.

– Да никак отчет не сдам. Мне же в декрет скоро. Теперь все хвосты на меня вешают. Есть будешь?

– Нет.

            Ленка сделала себе бутерброд.

– И я не буду. Я всего на три кило поправилась. Врач говорит, что я даже худею – сама по себе, если не учитывать вес ребенка.

– Это плохо?

– Не знаю. Он говорит, у всех беременных аппетит волчий, а у меня, значит, человечий.  

            Мих лег на диван.

– Я у тебя останусь, можно?

– Нет, Миша, – Ленка покачала головой. – Нельзя.

– Не для секса.

– И не для секса нельзя.

– Почему?

– А почему ты решил, что можно? Потому что я теперь совсем одна? Но я не одна. Я наверняка не одна. И я одна уже не буду.

            Ее живот был центром Вселенной.

            Средоточием смысла.

            Микро- и макрокосмом.

            Памятью о ее любви и нелюбви.

            И уж точно он был важнее Миха.

            Он вернулся к себе и перелег на другой диван. Тамары Васильевны – к его удивлению – вообще не было дома. Это напоминало то время, когда с ними жил Георгий, и они с матерью не общались по полгода, а потом были вынуждены знакомиться заново. И теперь Мих как-то пьяно порадовался за нее, если можно сказать «зло», то «зло порадовался».

            Позвонил ей:

– Тебя не будет?

– А ты волнуешься?

– Представь себе.

– Не будет, – сказала она.

            Мих отключился. Можно было пригласить кого-то. Он стал думать. Не дергать же Ольгу? Она со своим олигархом. Все лучшие ночи во всех городах мира куплены олигархами.

            К тому же лето. Многие знакомые рванули на моря. Не на виллы в Сен-Тропе, а в Турцию и в Крым. Нужно было и ему ехать, а потом уже искать работу или что-то в этом роде. И, может, он не вляпался бы в эту «Мозаику», не думал бы о заднице Вероники, о фантазиях Пантина и об одобрении Нели.

            Чертова «Мозаика»! Фальшивый, безденежный гламур. Мих по-прежнему берет деньги из общей тумбочки, а кладет в общую тумбочку одна мать. А если бы он открыл свой кабинет, все пошло бы по-другому. Но для этого надо верить не только в рентабельность предприятия, а и в его полезность, и в моральность, и в поддержку родных, и в себя, и в людей вообще. За все годы работы по специальности и изучения опыта коллег смысл шарлатанства так ему и не открылся.

            После таких рассуждений – вообще не до секса. Он лег в постель – не мог уснуть и не мог подняться, чтобы сесть за компьютер. Нашло пьяное отупение. Мих упорно считал баранов, считал и считал. Бараны плыли перед глазами, поднимаясь на высокий зеленый холм. Наконец, один отделился от стада и подошел к Миху.

– А дивана у вас в кабинете нету?

– Что-что?

– Бе-бе. Я сейчас в обморок упаду, – баран выкатил голубые глаза.

– Я не могу уснуть, – Мих пытался придти в себя.

            Баран кивнул.

– Тебе нужно принимать феназепам.

– У меня же ребенок будет.

– Точно. Врач не выпишет. А ты у Попова попроси.

– У Попова?

– А я всегда мечтал летать, с детства, – сказал баран и побежал к склону, потом подпрыгнул и полетел.

            Мих задрал голову.

– Давай со мной! Давай! – баран помахал Миху копытом. – Ты же тоже мечтал летать!

32. НЕ НРАВИТСЯ

            Гадко притворяться.

            Гадко заниматься не своим делом.

            Гадко чувствовать себя не на своем месте.

            Гадко воплощать чужие фантазии, которых не разделяешь. Гадко слышать, как Василий Пантелеевич топчется около редакторской двери в надежде сказать лишний раз: «Здравствуй, Мишенька».

            Какая-то цепь замкнулась и для ветерана: увидел психолога – поговорил с ним о женщинах – представил групповой секс – стало хорошо. Потом промежуточные звенья выпали: увидел психолога – стало хорошо. Мих не хотел так замыкать – на себе, и ему казалось, что он объяснил отставнику все доходчиво. Оказалось – не объяснил. И возвращаться к этому разговору на планерках – никак не в тему. На планерках даже Артур не рассуждает о пороке.   

            Вероника тоже глядит на Миха задумчивым, долгим взглядом. И, как всегда, в ее присутствии его охватывает какое-то неприятное, душное волнение, он не может сказать ничего остроумного, а произносит что-то банальное, сухое, общеизвестное. Благо, Вероника шуток от него и не ждет.

            И все это ложится слоем пыли и на его голову. «Шопоголики», «Нимфоманки» – это все копирайт-лайт. В тексте Мих свеж и остроумен, он не комкает фраз, как наедине с шеф-редактором. А Неля только головой кивает – не требует ни лучше, ни глубже, ни острее, ни мягче, ни веселее, ни серьезнее.

– Так вы поняли, что вам тогда не понравилось? – спросил все-таки Мих.

            Она взглянула рассеянно.

– Когда?

– В первый раз.

– А, да. В общем поняла. Но, думаю, тебе это знать…

– Ни к чему? – улыбнулся он. – Лишнее?

            Неля посмотрела на него без улыбки, задумчиво, словно, действительно, размышляла. «Старая дура!» – подумал Мих так отчетливо, что сам испугался, не вслух ли.

– Вы же главный редактор. И вы не очень довольны моей работой. Мне нужно знать, что вам не нравится.

– Мне не нравится то, что тебе это не нравится, – ответила она.

– Что?

– Все это: статьи, работа, журнал, офис, жизнь.