На носу у каймана

— «Гаранд»? — спросил я.

— Да, — ответили солдаты хором.

Пуля вошла спереди, в лобную часть, срезала кусок черепа и разнесла половину мозга.

Он еще мог стонать, потому что уцелело левое полушарие.

— Делия! Переливание крови! — крикнул я лаборантке.

На самом деле я просто не хотел сразу, без подготовки, сказать правду этим людям, которые смотрели на меня так, точно от моих слов зависят их жизни. И особое опасение внушали мне два солдата, что стояли впереди и казались совершенно потерянными.

— Несите его в операционную, — говорю я сестре.

Лаборантка смотрит на меня в полном недоумении: понимает, что все бесполезно.

— Быстро, Делия, переливание крови! — Я щупаю пульс раненого, потом поднимаюсь, беру капитана под руку и увожу в коридор.

— Он умрет, доктор? — спрашивает капитан с тоской.

— Да, капитан, умрет. Я не пойму, как он стонать-то еще может. У него нет половины мозга. Я не хотел говорить при тех солдатах — у них совершенно потрясенный вид.

Капитан бледнеет, хмурится, но смотрит мне прямо в глаза. Потом отводит взгляд, вытаскивает пачку сигарет, одну дает мне, другую берет себе.

— Как жестока иногда жизнь, доктор! — наконец произносит он, на глазах у него выступают слезы. — Дорого приходится платить за то, что ты командир! Ведь именно ты должен принимать решения и отдавать приказы. — Уставившись в пол, капитан продолжает: — Если бы он засел в лесу, я бы его окружил и взял живым, хоть бы мне год пришлось ждать. Но он же стрелял в бедняков, что живут на холме возле реки. Вообще в любого, кто бы ни прошел мимо! Что сделаешь в таком положении!

Он был в отчаянии. Не хотел бы я оказаться на его месте.

— Успокойтесь, капитан. Бывают и безвыходные положения…

Вдруг с первого этажа доносится шум. Слышны голоса Сесилии и каких-то мужчин, но слов не разобрать.

Мы быстро идем к лестнице. Внизу стоит Сесилия, ее окружают человек десять солдат. Все они подавлены, и один из них держит что-то, завернутое в пальмовый лист.

— Пропустите нас, доктор, ну пропустите… — умоляет тот, что постарше чином, как показалось Сесилии.

— Раненый наверху, а вы ждите здесь.

— Нет, нам надо подняться, это нужно отдать врачу…

— Если это его личные вещи, отдайте мне, я передам…

— Нет, это доктор должен поставить на место, может, и спасет его…

Оказывается, в пальмовом листе они принесли половину мозга Ярея.

Сейчас двенадцать часов ночи. Ярей перестал дышать через пять минут после того, как его внесли в операционную. Все раненые прооперированы или перевязаны. У водителя джипа дело хуже всех — множественное ранение кишечника. Есть еще один трудный случай — ранение в легкое и в правую руку. Дежурить остались Рамос и Пера с женой, они живут в больнице. Мы работали пять часов подряд, чтобы справиться с последствиями этой «маленькой войны». Потом пошли в ресторанчик возле парка. Он уже закрывался, но, когда хозяин увидел, что мы врачи, он велел открыть и приготовить нам поесть. Тем, как мы вели себя сегодня, в городе остались довольны. Теперь воцарилась тишина и спокойствие, как всегда бывает после бурь. Небо затянуло тучами, собирается дождь.

Я плохо спал, напряжение никак не проходило. У войны безобразное лицо, думал я, ложась вечером. А это была даже не война, а просто небольшая перестрелка.

На работу мы отправились рано. Всем, кроме шофера и солдата, раненного в легкое, стало лучше. Роберто тоже полегчало, Педро, по-моему, выиграет пари у Мурона. Нога в порядке, кровообращение нормальное. Педро оставил в гипсовой повязке окно, чтобы можно было применять медикаменты.

Это был, наверное, самый грустный день в Баракоа с тех пор, как мы приехали. Небо пасмурное, и мелкий дождичек сыплет с самого рассвета.

В больнице мы постепенно узнали о подробностях вчерашней трагедии и еще больше пожалели о случившемся.

В четыре часа мы отправились на машине Педро домой, но решили сначала наведаться к «русской», так как нам сказали, что кто-то приехал из Гран-Тьерры. В гостинице Рене сообщил, что приехала Маргарита и ждет у нас дома.

По дороге домой пришлось задержаться. Тротуары главной улицы были запружены народом, слышалась траурная барабанная дробь.

Мелкий холодный дождь не переставал.

— Беднягу этого, солдатика, хоронят, — ответила на вопрос Сесилии какая-то женщина.

Впереди траурной процессии — оркестр, но все инструменты молчат, кроме барабанов. За оркестром следует катафалк с серым гробом, покрытым кубинским флагом. За катафалком идут родные, друзья и солдаты с Длинными волосами и бородами. За ними — остальные.

— Вот бедняга! — вздыхает какая-то старушка. — Слава богу, хоронят его с воинскими почестями.

Маргарита уже знает о случившемся, но мы рассказываем неизвестные ей подробности. Тут звучит горн, призывающий всех к молчанию.

В полной тишине раздается залп, второй, третий.

Вдалеке сквозь пелену дождя видна «столовая» гора, туманная и печальная.

Глава 7

Хорошие новости

Четыре месяца, как мы в Баракоа. Уже июль, а дела в больнице идут по-прежнему. Пера, Рамос и прочие сторонники директора делают все, что взбредет им в голову, ведут беспорядочную жизнь, пьют, развлекаются с женщинами, скандалят. Словом, единственное наше утешение — это работа и надежда на лучшие времена.

Я болен, лежу в постели с высокой температурой и чувствую себя отвратительно. А тут еще нам никак не удается разобраться в симптомах, а значит, поставить диагноз.

Вчера Педро и Сесилия ходили на радиостанцию ИНРА и пытались найти Чоми, который работает в Импасе, или Рохаса Очоа из Пуриалеса, чтобы кто-нибудь из них приехал посмотреть меня — оба они были лучшими клиницистами на нашем курсе…

Узнав, что я болен, Рене прислал мне несколько молодых голубей, «чтобы сварили суп повкуснее».

Мы хохотали, представляя себе, как Рене рекламировал бы этот суп, если б подавал его у себя в столовой: «Суп из голубей с горы Капиро» или «Суп из самых нежных голубей», а то еще какую-нибудь белиберду придумал — ведь, по его мнению, это входило в обязанности метрдотеля.

Пока мы обсуждали эту тему, в дверь постучали, на пороге стоял Франсиско Рохас Очоа в форме сельского врача и с неизменным золотым кольцом на левой руке, которое он постоянно крутил.

— Всем привет! — Рохас поклонился Сесилии и жене Педро. — Говорят, Алипио струсил и просит медицинской помощи по коротковолновому передатчику.

— Ну тебя, — отмахнулась Сесилия. — Знал бы ты, как ему худо было!

— Ты, как всегда, его балуешь, — сказал Рохас. — Нехорошо.

Франсиско Рохас Очоа — оригинал. Мы с ним работали в «Сала Клиника Бахос» и в больнице «Калисто Гарсия», когда были студентами. А наш преподаватель, который учился в Сорбонне, рассказывал нам о знаменитом французском враче, профессоре Дьёлафуа, который — во всяком случае, со слов преподавателя — всегда носил черный костюм с красной гвоздикой в петлице и разъезжал в черном экипаже, запряженном гнедыми лошадьми. И вот наши шутники, частью из желания посмеяться, а частью из зависти, прозвали одаренного терапевта Франсиско Очоа «маленьким Дьёлафуа». Теперь он вместе с Фелипито Родилесом работает в Пуриалесе. И каждый раз, когда Родилес приезжает в Баракоа, он, едва выйдя из машины и поздоровавшись, сразу же начинает жаловаться и сокрушаться.

— Знаешь, я становлюсь психом…

— Это еще что значит? — спрашиваю я его.

— Да-да, психом. Рохас со мной уже две недели не разговаривает.

— Вы что, поссорились?

— Ничего подобного! В первый раз я и сам подумал, что он на меня обиделся. А оказывается, на него просто так находит что-то, и все. Надо оставить его в покое и ждать, пока он придет в себя, но я никак не могу привыкнуть к этому…

Меня это страшно забавляло, я не мог удержаться от смеха.

— Конечно, — говорил Фелипито, — тебе смешно! А вот сам бы пожил с ним! Никак не привыкну…