Солнце слепых

- Смотри, я ревнивая, - сказала Лида. - Почище твоих испанок. Как звали-то ее?

- А черт ее знает, как звали ее. В походе разве до имен?

- Развратник! - Лида дала Федору подзатыльник. - Ты же член ВЛКСМ! И что это была за испанка?

- О, это была изнеженная красота. Но и недоступная. Она была женой владельца корабля, убитого при стычке, красавица, каких мало. Три раза я дрался из-за нее на дуэли с французом, три раза ранил его, один раз серьезно, но он был живучий, как кошка. Помню, как она произнесла своим глубоким голосом: «Я буду принадлежать достойнейшему!» Она произнесла это по-испански, а затем повторила по-английски и по-французски. Это было перед нашей третьей дуэлью.

- Так она стала твоей любовницей? - спросила Лида.

- Что, ревнуешь?

- Вот еще, нашел к кому ревновать! К какой-то испанке!

- Красавице, прошу заметить. Страстной и пылкой. Хотя я не мог даже подумать о близости с ней без ее согласия. А его можно было заслужить только подвигами. Она сказала мне: «Стань английским адмиралом! Тогда я буду твоей!»

- И ты стал адмиралом? - насмешливо спросила Лида. - Английским?

- Да, стал! Но, увы, она не стала моей! Она к тому времени была уже в Испании.

- Так ты, адмирал, что, с ней ни-ни?

- Это «ни-ни» - не самое интересное в истории наших взаимоотношений.

- Да что же может быть интереснее этого «ни-ни»?

- Ну не помню, не помню, - вздохнул Федор и успокаивающе погладил Лиду. - Утехи разве вспоминаются когда? Беседы о нравственности - вот что, беседы вспоминаются с наслаждением...

- Утехи, говоришь, не вспоминаются? - спросила Лида. - Ну-ка повтори!

- Ни-ни! - расхохотался Федор от щекотки.

Как-то на семинаре по математике, когда проходили дифференциальное исчисление, Федор задумался над проблемой богатства и бедности. Не задуматься было нельзя, так как всюду только о ней и говорят - в том смысле, что ее больше нет.

Он резонно полагал, что этой проблемы на самом деле нет, и ее придумали люди непонятно зачем. Когда говорят, что Иванов живет в пять раз лучше Сидорова, а Форд в миллион раз лучше Смита, это означает, что одна хорошая жизнь равна пяти плохим, или миллиону. Жизнь - функция, а пять или миллион - всего лишь коэффициенты к ней. Если от жизни взять производную, то есть ее суть, мы получим в каждый текущий момент времени угол, под которым жизнь скользит под уклон. Так вот, угол этот от любой жизни, хорошей или плохой, один и тот же, так как жизнь одна на всех. Значит, не в богатстве или бедности дело, а в чем-то другом. В чем, в константе? Почему это жизнь у всех одна и та же, а константы разные? Когда Островский говорит, что жизнь дается один раз, он ничего не говорит про эти константы. А кто тогда будет мучительно больно переживать за бесцельно прожитые годы, тот, у кого константа единица или у кого она пять, а то и миллион?

Федор имел неосторожность спросить об этом на перемене преподавателя. Тот, улыбаясь, стал объяснять юному философу, что нельзя так вульгарно социальные проблемы сводить к высшей математике. Это делают буржуазные социологи, сказал он, но они все находятся в плену антимарксистских заблуждений и иллюзий, так как с детства живут в обществе с несправедливым классовым устройством, где Форд действительно в миллион раз богаче любого Смита, и все сводят к биологии или неокантианству. А Иванову с Петровым там вообще нет места.

Федор на следующем часе стал доводить свою мысль до логического абсурда. Любая жизнь, заключил философ, всего лишь ячейка мироздания, заполненная разумом, и только отсутствие этого разума делает одну жизнь беднее другой в пять раз (буржуазную жизнь, где контрасты меряются миллионным коэффициентом, Федор оставил за скобками рассуждений). И с этой точки зрения социализм совершенно прав, когда заботится о всеобщем среднем, а затем и высшем образовании, повышая уровень разума всех граждан до некоего среднего, а потом уже и высшего уровня. И с этой точки зрения он совершенно правильно поступит, бросив бокс...

А тут и звонок прозвенел, и прервал для Федора этот важный с точки зрения осознания им всего миропорядка мыслительный процесс. И длился он, как ему показалось, раз в пять быстрее всего остального в тот день. Но этот свой основной вывод Федор оставил при себе.

Тем не менее, года два студенты называли Дерейкина «буржуазным социологом».

- Федя, я давно хотела спросить тебя, почему ты все фантазируешь? Почему просто не расскажешь о себе, о своих родителях? Про учебу, в конце концов?

- Неужели тебе это будет интересно слушать? - Федор с недоумением смотрел на Лиду.

Спроси кто Федора, чем дался ему этот Дрейк, почему он рассказывает о нем, а не о себе или новом кинофильме, сходу бы Федор и не ответил. Почему? Потому, наверное, что Дрейк был другом его детства. Федор задумался. А почему у меня с детства интерес именно к нему? Он связан - с Фелицией? С ее рассказом о том, что она увидела непонятно где и как? Вдобавок к этому, Дрейк - единственная тема, которая не вызывает у него отрицательных чувств и не подмывает съязвить, подколоть, фыркнуть или бросить резкое слово, что сплошь бывает у него (да и у всех остальных), когда речь заходила о чем угодно другом. Федор давно уже уловил странное единство подводного мира Блока и воздушного мира Фрэнсиса Дрейка, пока не понял, что соединила их Фелицата.

Федор не помнил названий улиц, по которым ходил сотни раз, не помнил номеров домов и названий магазинов, в которых бывал каждый день, не помнил лиц и имен многих людей, с которыми жил бок о бок почти всю жизнь. То есть разово, при случае, он вспоминал их, но во всех других случаях они ему были абсолютно не нужны, а потому не имели ни лица, ни имени, ни адреса. Разумеется, то, что из внешнего мира входило в круг его интересов и обязанностей, он помнил прекрасно, это было «его» землей, и он там полностью владел ситуацией, но это была лишь небольшая часть общей земли, на которой он жил. И куда меньше его воздушно-подводного мира поэзии и мечты!

Да, люди материальны. Мечты их кристаллизуются в небесные звезды, надежды - в звезды морские, а из их одиночества сшита земная кора. И от всего этого берет иногда просто звериная тоска! Федор порой захлебывался от тоски. Он не знал, куда себя деть. То есть учеба, конечно же, занимала у него какое-то время, но душа оставалась совершенно свободной, туда не залетало, да и он не пускал сам, ни одно соображение о техническом прогрессе и прочих вещах, которые улучшают материальное благосостояние трудящихся и обороноспособность страны. Девушек тоже не было там, так как все они оставались за бортом, когда он хоть на минуту уходил от этого мира в свои фантазии и мечты. То, что ему предрекла Фелицата, ему уже стало казаться реальным и выполнимым. Оно было вот, протяни руку - и коснешься его! Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть.

В боксе он первое время находил успокоение, так как пропускаемые им удары в буквальном смысле выбивали ему дурь из головы, но чем больше и скорее он учился этому непростому занятию, тем сильнее разочаровывался в нем. Нет, конечно же, это прекрасно - уметь постоять за себя. Быть самым сильным, самым независимым, но удары по голове загоняют всего тебя вовнутрь. А изнутри не увидишь мир. Путешествия - вот о чем мечтал Федор. Но путешествовать не за нокаутами и медалями, а просто так. Он мечтал бороздить мировой океан, он мечтал побывать там, где не ступала еще нога человека, он мечтал водружать флаги СССР всюду, где они еще только не водружены. Он даже вступил в городское географическое общество. Сначала к нему там отнеслись несерьезно, но когда он рассказал о том, что знает все о пиратах, и в подтверждение принес список книг, прочитанных и переведенных (!) им на трех языках - удивлению председателя и секретаря общества не было границ. Через месяц уже Федор сделал три доклада о пиратах, английских, испанских и португальских колониях и, отдельно, о Фрэнсисе Дрейке. А еще через полтора месяца его пригласили на радио и он там сделал две получасовые записи.